Взгляд первый: Одесса, дождь, развалины Корсуни и Пантикапея, гармония и привычки…

… По Пушкинской стекает платановое золото, смешанное с дождевой водой, стекает под ноги пешеходам, а они и не замечают – привыкли, идут себе под зонтиками, мечтая только об одном: как бы поскорее домой добраться. До золота ли тут?

Таких ненормальных, как я, нет. А – нет, вру, есть. Вон идёт девушка без зонта, руки дождю подставляет.

В свете вечерних фонарей всё кажется иным, сумерки – сами по себе волшебство, сумеречный дождь – театральное действо, чудо, и освещение довершает, усиливает ощущение чуда, и всё кажется нездешним, из прошлого, далёкого прошлого.

Но Одесса из настоящего, из того настоящего, которое есть и будет всегда. Она красива, роскошна, романтична, несмотря на то, что никто эту красоту не бережёт, а красота, как известно, хрупка и беззащитна, и требует бережного отношения и внимания. И только тогда она может спасти мир.

Но власть предержащие «калифы на час», с тем, что строилось с любовью и на века, творят всё, что им вздумается. Après nous le deluge, как говорится, а жаль.

Хотя… В Одессе полным-полно зданий, которые строились не на века, – они все одинаково безлики, и время не щадит их, как не щадит ничего и никого в этом мире, и руины будут столь же уродливы, вот как эти, мимо которых я сейчас и проезжаю в плацкартном вагоне скорого поезда.

Уезжаю…

Уезжать из Одессы всегда трудно, а в октябре – особенно. Уезжать от тёплого ещё песка, от лениво остывающего моря, от занесённой листвой, любимой старой лестницы – спуска к Ланжерону…

Но.. уезжаю и в тысячный раз спрашиваю себя: неужели эти жуткие, заброшенные останки зданий – тоже Одесса.

В американских фильмах начала 90-х прошлого столетия в таких местах решались судьбы мира – как минимум, происходили смертельные битвы «в живых должен остаться только один», чтобы потом наступил всеобщий хэппиэнд.

Руины могут быть другими, гармоничными и прекрасными.

Я впервые почувствовала это, оказавшись в Херсонесе, который ближе и привычнее звучит для меня как Корсунь, а потом – в Керчи, на развалинах Пантикапея.

Пока экскурсовод пыталась уместить в отведённые группе полчаса всю историю Босфорского царства, я к нему – к царству – прикоснулась, вернее к тому, что от него осталось.

Прикоснулась и ахнула – таким тёплым и нежным оказался древний камень, вобравший в себя многовековую энергию солнца.

Может оттого и почувствовала себя безмятежно-счастливой, просто от своего присутствия в этом времени и в этом месте, счастливой от возможности положить ладонь на солнечный камень, оттого что я – есть.

Такое ощущение счастья возможно лишь в детстве да ещё в таких вот благословенных местах.

И подумалось: если руины источают такую гармонию, то каковы же были дома в этом городе, как жилось в них людям, и какими были эти люди!

В Одессе есть такие дома, такие улицы и бульвары, где люди счастливы, несмотря ни на что, счастливы вопреки всем неурядицам дня сегодняшнего, изобилующего заботами о хлебе насущном.

Но не хлебом единым, как известно.

И я с радостью отношу себя к этим счастливцам.

Может, от осознания того, что живу в Одессе много лет, а всё ещё не привыкла к себе в ней, тогда как она – Одесса – уже давно во мне, течёт в моих жилах, питая сердце и душу любовью и стихами.

* * * * *

Взгляд второй: лес, вагонное безвременье, ностальгия, московская осень и много-много банальностей, подарки, томик стихов Тарковского…

… Лес. Настоящий хвойный – по обе стороны железнодорожной насыпи. Тёмного бархата хвои тень увядания даже не коснулась, вспыхивают золотые свечи молоденьких берёз, и зелёная темень сосен играет, переливаясь и дрожа, даром, что день пасмурный.

Сколько раз я проезжала мимо. И не счесть…

За окном … прошлое, убегающее от меня. Я очень хорошо вижу, что там, в этом прошлом, меня уже нет.

Нет меня и в будущем – вон оно, – до него рукой подать, и мои попутчики в первых вагонах, уже там. Но меня и там нет.

И в настоящем – тоже нет…

Где же я?

В вагоне скорого поезда время течёт по своим законам. И даже не течёт, потому что некуда ему течь, это поезд течёт по рельсам, шумно, неторопливо, а навстречу ему текут другие поезда.

Безвременье.

В нём всегда тревожно и крылато, в нём легко говорить о самом трудном с людьми незнакомыми, в нём легко пишется и легко молчится – смотрится в бегущее заоконье – и молчится.

Телефонный звонок кажется звуком из параллельного мира.

– Где ты сейчас?

Я медлю с ответом. Поезд несёт свои капсулы-вагоны мимо станции с удивительным названием «Зосимова Пустынь».

– Я только что была в Зосимовой Пустыни.

– ??? Ты же едешь в Москву!

– А я и еду в Москву. Но сейчас я – нигде, в безвременье. В вагоне скорого поезда…

… Ностальгию многие считают банальностью, блажью, выдуманным недугом, который весьма и весьма к лицу героине какого-нибудь сентиментального романа, где родина, покинутая и далёкая, снится в каждом сне. Снедаемая тоской, героиня впадает в депрессию, падает в глубокие обмороки при виде берёзок над речкой, ив плакучих и неплакучих, и прочих внешних и внутренних раздражителей.

Ещё принято считать, что ностальгируют только русские, у них, у русских, вообще всё сложно, они страдают по каждому поводу – такова особенность загадочной русской души, она без страданий не может.

А знакомый мой и вовсе утверждал, что ностальгии не существует. А блажь и скука лечатся просто: сел в поезд или в самолёт – прилетел или приехал в то место, о котором тоскуешь, и всё – исцелён.

Но русские не одиноки в своих ностальгических страданиях, португальцев, к примеру, тоска о родине, о прошлом, о судьбе, побуждает слагать печальные нежные песни, волнующие и рвущие душу – фадо.

Жермон поёт о своём прекрасном и далёком Провансе так, что с первых слов понятно: ностальгия.

Ты забыл край милый свой,
Бросил ты Прованс родной,
Где так много светлых дней
Было в юности твоей…

У моей ностальгии горьковатый привкус осени.

Осени туманной, тёплой, в которой даже самый пасмурный, самый серенький денёк освещён «неопалимыми купинами» берёз и осин.

Все скептические ухмылки о берёзово-осиновой банальности несостоятельны – нет банальностей в нашей жизни. Несмотря на то, что вся она – от рождения и до смерти – сплошная банальность. И осознавать эту премудрость начинаешь только тогда, когда неясная грусть коснётся тебя, и сердце начнёт сбоить при виде берёзовой рощицы на пригорке.

Но попробуй-ка, напиши о том, что в осенних сумерках, в открытую тобой книгу упал кленовый лист.

О-о-о-о!

Банально, избито, затасканно…

Это, пожалуй, самые безобидные эпитеты, коими вознаградят тебя критиканы-всезнайки.

А ты стоишь, держишь этот лист на ладони и чуть не плачешь от счастья – это не с кем-то, это с тобой случилось – и значит, имеет право на жизнь.

Томик стихов Тарковского, купленный здесь же, неподалёку, при выходе из метро, на книжном развале у Чистопрудного бульвара, открыт, и в нём лежит кленовый лист, ещё одна банальность – не многовато ли за один день? Или за одну жизнь…

А завтра, да что там – завтра, уже через минуту всё будет не так, и стой ты хоть битый час под этим клёном, держа в руках томик Тарковского, никакой лист и не подумает упасть.

Такое случается неслучайно….

Лучшей закладки для стихов, чем маленький кленовый листок, вряд ли можно себе представить.

Я – в Москве, конечно же. В московской осени, если быть более точной.

Мне её подарили, эту сумасшедшую московскую осень, подарили друзья, сами не подозревая, как по-королевски роскошен и блистателен оказался этот подарок.

Как можно подарить осень, да ещё московскую, скажете вы.

Можно, ещё как можно!

Она, эта осень, теперь не просто со мной, она во мне. И будет во мне и со мной всегда…

Несколько лет назад мы подарили сыну три дня в весеннем Крыму. Он не очень хотел ехать куда-то в свой день рождения, он вообще не очень любит куда-то уезжать из дома.

Вернулся, вдохновлённый весенним Коктебелем и Волошиным: «У нас есть его книги?»

«Есть, конечно, и его и о нём…»

Разглядываю фотографии из той поездки и слышу:

– Как я вам благодарен за этот день рождения. Надо мной – небо, подо мной – море, мне двадцать лет!

Подарки бывают разные, дорогие и не очень, причём, дороговизна их со стоимостью никак не связана, практичные и бесполезные. Подарки можно съесть, выпить, износить, выбросить…

О них можно забыть.

Но есть подарки, которые остаются с человеком до конца его дней – до его «навсегда».

Они согревают в холод, с ними легче переносить зной, они прорастают стихами, плещутся крыльями за спиной…

Волошин любил «дарить людей друг другу» и научил этому Марину Цветаеву: “Разве ты не знаешь (глубоко серьёзно), что можно дарить людей – без их ведома и что это неизменно удается, то есть что тот, кого ты даришь, становится неотъемлемой духовной собственностью того, кому даришь.» ( Марина Цветаева «Живое о Живом»).

Подаренная мне московская осень – это несколько тёплых, туманных и дождливых дней, стихи, таинственная тишина театрального зала, палая листва и туманное серебро декораций перед началом «Осенней сонаты» Бергмана в «Современнике», встречи, расставания, маленькая речка Яуза за домом, самым тёплым и уютным в Москве…

* * * * *

Взгляд третий: ощущение чужести, «…прощай, Садовое Кольцо…», снова – Одесса, от Патриарших – до Гранатного, Шапировские вечера, ностальгия…

 

Хожу по улицам и бульварам, вдыхаю горьковатый запах мокрой, палой листвы, вглядываюсь в лица людей, домов, памятников…

Я и здесь чужая. Я – инородное тело, живущее по каким-то своим, странным законам, вернее – без них.

Я не умею делать «так, как все», устраиваться и пристраиваться, ходить строем, петь хором, льстить, поддерживать отношения с нужными людьми – я жуткая неумеха, я не умею жить.

Я хожу по встречным полосам и вижу многое, порой такое, чего вовсе не хотелось бы видеть.

Меня передёргивает от слова «подруга», мне куда ближе слово «друг»: им может быть город, море, кошка, камень, дерево, орхидея, им может быть мужчина, женщина, ребёнок. Им может быть птица.

Я не скрываю свой возраст, я не озабочена проблемами лишнего веса и мимических морщин, пыльной квартиры и прочей дребедени.

Расплата за всё это неумение – одиночество.

… Но здесь не это выделяет меня из шумной, бегущей, многоликой людской реки.

Потоки её устремляются в разных направлениях, иногда сливаясь в один на несколько мгновений, чтобы вновь разделиться на тоненькие струйки.

А я не принадлежу никому – я никуда не спешу, мне абсолютно всё равно, в каком

направлении плыть и с какой струйкой смешиваться. И это бросается в глаза.

Я – в метро.

Несмотря на то, что Москва чудовищно, невероятно огромна, заблудиться в ней практически невозможно. Если ты в метро – то там всё просто и понятно, благодаря схеме; разноцветная схема – «паутина» – висит в каждом вагоне, и направления-паутинки простираются во все стороны от сердцевины Москвы.

Если же ты на поверхности… ищи буку «М» – вход.

Спускаясь туда, всякий раз вспоминаю старое, любимое, чёрно-белое кино и песенку из него « …иду, шагаю по Москве..» и поэта, который написал стихи к этой песенке и много других стихов, из которых тоже получились замечательные песни.

Будучи студентом ВГИКа, он с друзьями поклялся: если к возрасту гибели Пушкина, то есть к 37 годам, они не смогут достичь его славы, то покончат с собой.
Из всех только он сдержал клятву.

Имя этого поэта – Геннадий Шпаликов.

Здесь, на Садовом кольце, звучат его стихи, надо только прислушаться…

Я вижу вас, я помню вас
И эту улицу ночную,
Когда повсюду свет погас,
А я по городу кочую.

Прощай, Садовое кольцо,
Я опускаюсь, опускаюсь
И на высокое крыльцо
Чужого дома поднимаюсь.

 

Наверное, мой праздный и отрешённый вид вызывает неодобрение у…

Впрочем, здесь никому нет дела ни до кого, и до меня – тем более. Мало ли заезжих зевак с открытым ртом ходит по Москве, натыкаясь на вечно спешащих и озабоченных москвичей.

Это одесситы никуда не торопятся – у них всё под рукой. И Привоз – шумный, пёстрый, аппетитный – рядом, и компактный, удобный Новый рынок, а по выходным – Староконный, этакий местный вариант старейшего блошиного рынка Парижа – Marche aux puces de St-Ouen, где можно купить всё, что душе угодно, из разных времён и эпох, из разных материалов, порой – за баснословно дорого, порой – за сущие копейки.

Всё рядышком в Одессе, всё мило и уютно, а если и нужно совершить переезд длиной в пару станций московского метрополитена, то это уже посёлок Котовского. Или – посёлок Таирова.

Вероятно, вальяжная эта неспешность и придаёт одесским улицам уникальный и неповторимый колорит.

И правда. Куда спешить-то?

К морю?

Так вот же оно. Стоит только выйти на улицу Черноморскую, спуститься по старой лестнице, сквозь заросли диких абрикосов, яблок, акаций, и вот уже слышно, как оно дышит – море…

… Такое случается. Пишу о ностальгии, об осенней Москве, о том, что здесь запросто на Чистопрудном бульваре может «лист пятипалый» в книгу лечь, и оказывается, что уже исписана целая страница и посвящена она Одессе.

Да что там – страница. Одессе посвящены многие мои стихи, герои моих повестей и рассказов живут в этом городе. Да и сама я живу в нём, а значит, и жизнь моя принадлежит ему, городу, так непохожему на все другие города, в которых мне доводилось бывать.

Но я – в Москве.

Более того – я на Патриарших. Теперь, правда, октябрь, и сквер устлан палой листвой, и дождь только что кончился – от него листва тяжелеет, не разлетается по бульвару, а тихо и мирно лежит под ногами.

На какой из этих скамеек обычно сидят поэты бездомные?

Кот – самый обычный, серенький, полосатый, возник неизвестно откуда, мурлыкнул что-то на своём кошачьем и побежал дальше – недосуг ему со мной, у него свои дела – он же московский кот, не будем забывать об этом.

А у меня сегодня, как ни странно, – свои.

Отсюда – с Патриарших – наугад, через незнакомые переулки и улицы – иду в Гранатный переулок. Иду на поэтический вечер: открывается очередной сезон Шапировских вечеров, и я приглашена на открытие моими друзьями – московскими поэтами.

Иду, ведома каким-то внутренним чутьём. Оттого ли, что я когда-то уже ходила здесь, или же в силу каких-то других, неведомых мне причин, иду уверенно и довольно быстро.

Может… кто-то меня ведёт, не давая оступиться и сбиться с пути.

Спокойно, будто делала это всю свою сознательную жизнь, сворачиваю в переулок и на минутку останавливаюсь, раздумывая: сюда ли…

Нет. Свернуть нужно чуть позже.

Сворачиваю – и вот он: Гранатный, и до Центрального Дома Архитектора остаётся несколько шагов.

Самое интересное во всех этих хождениях то, что если бы меня сейчас кто-то попросил повторить проделанный мной путь – я и шагу бы не ступила по той простой причине, что не знаю куда идти. Словно и не я шла здесь так уверенно всего лишь четверть часа тому назад.

Что или кто ведёт нас в некоторые моменты жизни…

Обычно, мы не задумываемся, а просто идём, и только потом понимаем, что были ведомы, пытаемся объяснить себе, почему шли именно этой дорогой, заходили именно в эти подъезды и двери. Или… не заходили.

Минутой раньше, пока нас здесь ещё не было, могло случиться что-то невероятное, но не случилось. И уже не случится никогда. Мы не успели? Не там свернули, вошли не в те двери…

Но этим вечером я, всё-таки, войду в нужные двери, и в «урочный день, в урочный час» начнётся вечер – два часа чистейшего времени проносятся как две минуты, но вмещают в себя столько всего: стихи, взгляды, лица, знакомые, ставшие почти родными, и незнакомые, песни, разговоры…

И здесь время течёт иначе, каждая минута, наполненная стихами, перестаёт быть обычной, привязанной к земному.

Одесский подарок «Шапировским Вечерам» – их душе и вдохновителю Марине Шапиро – первый номер одесского литературного журнала «Южное Сияние» – наша первая «ласточка», вылетевшая из гнезда немногим более года тому назад и уже облетевшая полмира. И я с радостью дарю этот номер, тем более, что в нём есть и частичка моего труда и моей души.

И вновь Москва, на этот раз уже Москва ночная…

Возвращаюсь в дом, который не раз становился моим добрым приютом в Москве, за которым бежит себе неторопливо куда-то речка Яуза – это дом Надежды Бесфамильной – замечательной московской поэтессы, с удивительным, свойственным только её стихам, русским языком – с настоящими жемчужинками-перлинками – исконно русскими словами, вкус которых почти утрачен нами ныне, забыт, как вкус родниковой воды.

Возвращаюсь, не слыша и не видя ничего происходящего вокруг – я переполнена стихами, песнями, лицами, голосами.

Переполнена Москвой – ночной, дождливой, туманной, тёплой…осенней.

* * * * *

Взгляд четвёртый: улицы старой Калуги, после «Карнавала», вездесущий пластик зимние рамы,, граффити, Оптина Пустынь…

… Мне не показалось – их действительно стало ещё меньше, маленьких деревянных домиков с резными, кружевными наличниками, с палисадниками – такие домики для меня и есть Калуга настоящая, хотя всё чаще приходится осознавать, что прошлая.

Первый этаж – кирпичный ( здесь говорят: каменный), второй – деревянный – так строились дома в русских, преимущественно северных городах, так застроена и старая Калуга.

Старо-Мясницкая, Горшечная, Ямская, Трубянка ( где-то здесь течёт заключённая в трубу речка Городянка), Смоленка – старые названия калужских улиц отзываются эхом во мне, хранимые памятью, доставшейся мне в наследство от предков, живших на этой земле издревле.

На Смоленке домик, покосившийся и обветшавший, рядом – колонка…

По этой улице мчалась на роликах оголтелая героиня Ирины Муравьёвой в старом, любимым многими фильме «Карнавал».

Из этой колонки пила воду. С вокзала Калуга-2 ( в фильме это вокзал Оханска, города, в котором, кстати, вокзала нет..) уехала за большой девчоночьей московской мечтой и сюда же вернулась, притихшая и повзрослевшая. Ей повезло меньше, чем героине Веры Алентовой в другом любимом многими фильме.

Здесь ещё много таких домиков, но много уже и новостроя, который, как и всё новое – нагловат и груб, и они – домики, натиска этого молодого и наглого не выдерживают.

Новострой эклектичен до пошлости, до абсолютного безвкусия. Основной принцип:

«по-богатому», так чтоб состояние банковских счетов видно было снаружи.

Но есть редкие и приятные исключения: хорошая архитектура, благородные формы, приятные глазу краски, завораживающая простота – читай – элегантность.

Дальше – вдоль Набережной, где на склонах цветут безумные ромашки и одуванчики; на них прилетело несколько таких же безумных пчёлок – конец октября, а им хоть бы что – сидят себе, сонные, ленивые, и, несмотря на солнечный денёк, немного озябшие – вон как жмутся друг к дружке.

Старая полуразрушенная лестница усыпана листьями.

Сейчас она ведёт в никуда, а раньше..

А раньше по ней ходили часто, спускались и поднимались – вон как вытоптаны ступеньки, выкрошены, выбиты. И сплошь устланы палой листвой.

Калуга – град-птица – широко раскинула свои крылья: Правобережье (Правград) и Левобережье, по обе стороны Оки – сердечной артерии этих мест. А есть ещё речка с ласковым, тёплым названием – Яченка, её превратили в огромное водохранилище.

А ещё – речка Калужка – малая кровиночка Оки.

Гамаюнщина. Древнейшее название Правграда. То ли люди шумные да «гамные» жили в этих княжеских Ромодановских двориках, то ли птицы Гамаюн слетались сюда на гнездование.

Здесь находится одна из старейших церквей Калуги – Церковь Рождества Пресвятой Богородицы.

Вообще, от названий церквей веет чистотой, исконно русским православием: Церковь во имя Святых чудотворцев Косьмы и Дамиана, Церковь Покрова на рву, Георгиевская церковь «за верхом», Церковь Спаса «за верхом»…

Если в Москве для меня ориентиром служили буквы «М», то в Калуге – купола церквей. Их видно отовсюду, и в каком бы районе города вы ни находились бы, всегда можно сориентироваться по сияющим маковкам и колокольням.

И нет «церквей» новых, – дух православия русского здесь, в Калуге, чист и силён.

Через весь город, утопая в осеннем солнце, в позолоте берёз, клёнов, в багряном восторге лимонника – к Каменному мосту, огромному старому – самому большому виадуку России.

Но меня ждёт разочарование: благородная кирпичная кладка тёмного старого кирпича – арочные опоры моста – оштукатурена и выкрашена в «приличный» белый.

Ладно, что ж поделаешь…

Набившая оскомину стилизация под «евро» – всё должно быть гладким, прилизанным, оштукатуренным и безликим.

Читаю в местной газете, что планируется ещё и Березуевский овраг, через который перекинут оный мост, расчистить от зарослей, облагородить.

Не хочется увидеть там, на дне этого оврага, вместо фантастических зарослей, которые могут поспорить с любой сонной лощиной, особенно – в туман, аккуратные клумбы с цветочками. Что за странная тенденция всё прилизывать ?

Впрочем, теперь белить мост придётся часто – неукротимые уличные художники уже успели оставить здесь свой след. Эти граффити, мало чем напоминает наскальные рисунки в Альте, в пещере Альтамира, на скальных выступах Кольского п-ова, но произрастают оттуда – из глубокой древности.

Не знаю как древние наскальные, а вот современные настенные рисунки доставляют немало хлопот коммунальным службам. Да и, по правде сказать, в большинстве своём ценности они никакой не представляют. За исключением очень и очень немногих, да ещё тех шедевров, которые создают современные мадоннари.

В Одессе не так давно работники коммунальных служб решили этот наболевший и изрядно надоевший вопрос по-своему – дёшево и сердито. Знаменитая колоннада Воронцовского дворца была выкрашена в зелёный цвет и сразу же отяжелела, утратив свою воздушность и невесомость, своё свечение.

Зрелище удручающее…

Но, к счастью, зелёной она побыла недолго – всего несколько дней. Начальники коммунальных служб опомнились ( получив нагоняй свыше), и вместе с белым цветом эффект лёгкости и «воспарения» вернулся к колоннаде, а наутро на колоннах уже красовались граффити.

О благородной темени старинной кирпичной кладки моста я буду тосковать, и только один факт служит мне утешением – подлечили мост, подлатали. И на том спасибо…

Осталось подождать совсем немного, каких-то лет… двести, и белизна спадёт сама собой, и благородная темень проступит сквозь безликость и несуразицу.

А с нелепостью приходится так часто сталкиваться, что волей-неволей привыкаешь и уже не так болезненно на всё реагируешь.

По дороге из Калуги в Козельск дома, всё больше деревянные, обычные для этих мест, русские дома. Бревенчатые срубы обшиты тёсом, выкрашены, окна в резных наличниках: от самых простеньких до кружевных, самых причудливых форм. А оконные рамы сплошь и рядом… стеклопакеты.

И слов нет, чтобы передать всю чужеродность пластиковых окон.

Неужели и здесь нет дерева в достатке?

Или рук нет мастеровых – перевелись. Сплошь и рядом юристы да менеджеры с мерчендайзерами.

Тоже мне, идеалистка…

А сама-то ты, что?

А сама-то я ничего. Живу в самом сердце Одессы, в очень старом доме, его «родные» оконные рамы полностью износились, и пришлось поставить пластик – а куда от него денешься…

Окна в старых домах огромные – столярка новая стоит баснословно.

Вероятно, и здесь основная причина отказа от деревянных рам – их высокая стоимость.

По окнам можно многое узнать об обитателях дома. Окна – глаза дома, и как выглядят эти глаза снаружи, так же, зачастую, выглядит и сам дом внутри.

Я люблю разглядывать их, представляя себе жизнь там – в чьём-то заоконье.

Особенно хороши вечерние окна, в которых зажигается свет…

И с какой-то особой тоской вспоминаются двойные деревянные рамы в старом бабушкином доме.

Осенью их: и первую, и вторую – тщательно мыли. Насухо вытирали. Промежуток между ними выстилали ватой, украшали гроздьями рябины, сыпали конфетти, а кто-то и игрушки ставил – куколок маленьких, зайчиков, мишек – кто на что горазд.

Затем вставляли вторую раму – зимнюю – утепляли, щели затыкали мхом, пенькой, ватой, оклеивали газетной или же белой резаной бумагой.

И сразу в комнатах становилось теплее и тише, уличные звуки замирали до весны.

А по весне, когда становилось совсем тепло, зимнюю раму вынимали, мыли и убирали на хранение до холодов. И чувствовалась весна: улица теперь была совсем близко, становилось светлее, просторнее, и сам воздух казался прозрачнее, чище.

Морока, скажете?

Наверное, морока. Со стеклопакетами проще, удобнее.

И… как-то совсем без эмоций. Пластиково.

Дух этот – пластиковый – уже не выветрить, не изгнать ничем.

Может, потому и у яблок, что продают на уличном базарчике, тот же самый, «пластиковый» дух, и сколько ни убеждает меня розовощёкая девушка, что это «…настоящая антоновка, чего ж вам ещё надо…», я ей не верю – яблоки эти антоновкой и не пахнут, хотя, внешне очень и очень похожи на те, что поспевали в бабушкином саду и по осени клонили ветви яблонь до самой земли, и благоухали на чердаке всю зиму.

А может, это и есть современная антоновка, и не нужно ждать, что яблочко это будет пахнуть так же, как то, из детства. Выветрился дух-то поди, за столько лет…

Ведь нынче внешнее полностью заменяет внутреннее, форма и формы – содержание, и с надписями на упаковках, гласящими «ароматизатор идентичный натуральному» и «заменитель вкуса идентичный натуральному», мы смирились.

Вот и вид деревень русских всё больше «идентичен натуральному» – не до содержания, времена не те. Всё внешнее, показушное, и такая она почти вся – российская глубинка – неглубока, без глубины.

Может быть, так оно лучше – люди и сегодня живут здесь в тяжелейших условиях. Пускай будет им легче, только не легковеснее бы.

Маршрутный автобус останавливается, и моему взору открывается место, которое являет собой такую глубину, что становится стыдно за свой каламбур о «неглубокой глубинке».

Нет, не обмелеет, никогда не обмелеет.

…. Оно не поражает, не удивляет, а как-то сразу согревает и успокаивает, в самом названии его слышится покой и мир. Октябрьский день прохладен и светел, от открывшегося вида дух захватывает, колокольный звон плывёт окрест.

Оптина Пустынь.

Что происходит со мной, объяснить трудно, да и вряд ли нужно объяснять. Что-то невероятно знакомое пробуждается, до слёз родное – детское, спящее глубоко в душе, и в то же время новое, неизведанное.

Осторожно ступаю по дорожкам обители, медленно-медленно.

Не потому что никуда не спешу, нет. Здесь как-то сразу понимаешь, что спешить, собственно, некуда. Что, если и есть на свете места, куда нужно спешить, то это только такие, как это. Каждого приводит сюда Господь своим путём и в своё же время, опоздать сюда нельзя, и если не суждено было прийти – так тому и быть. Трудно это понять и принять, ещё труднее смириться, но всё это от мятежного человеческого духа…

В часовне, где покоятся тела убитых в пасхальную ночь 1993 года, девушка с маленькой книжечкой ( молитвослов?) в руках, сидит на скамье у двери и шепчет, шепчет слова молитвы, и вздрагивает пламя свечи от её шёпота. О них молится, об убиенных?

Или о своём чём-то просит….

Мы с сестрой успеваем всюду и даже в чайную – выпить по чашке чая с отрубными лепёшками – их пекут здесь же ( вкус и аромат этих лепёшек забыть невозможно, наверное, это и есть истинный вкус хлеба).

В церковной лавке покупаем свечи – они источают тончайший медово-восковой аромат, ладан…

На старом кладбище чистота и порядок, как и везде здесь, и обилие цветов – конец октября, а здесь ещё цветут розы, не отцветают, а именно цветут.

И теперь не понимаю, как можно было столько всего успеть за такой короткий срок…

И сама же себя упрекаю в маловерии: если Господу угодно – успеть можно всё.

У иконы Амвросия Оптинского задерживаюсь надолго. Ставлю зажжённую свечу, прислоняюсь лбом к холодному стеклу.

Не то, чтобы прошу о чём-то, просто вспоминаю свою жизнь и вдруг… плачу навзрыд. Не жалуюсь, нет, просто плачу, как-то по-детски и ощущаю себя примерно так же – как ребёнок, потерявшийся и заблудившийся в темноте, но увидевший свет и идущий на свет.

Высокой нотой, спокойствием и смирением будет звучать в душе моей Оптина Пустынь, будто прикоснулась я к струне невидимой и неведомой мне ранее, чистой и тонкой.

* * * * *

Взгляд пятый: Таруса, первый снег, зимняя сказка…Одесса, живу в сейчас.

 

… Из Калуги утренней, неприветливой, сонной, румяной, морозно-первоснежной – в Тарусу, где в солнечном утре ещё невесомее кажется Никольский храм напротив автостанции.

Несколько шагов до Набережной, где тонкой тёмной свечой на приокских ветрах стоит памятник. Она – Марина…

Сходство со свечой усиливают ступеньки-волны у босых ног, как оплывающий воск…

Впрочем, вблизи, у памятника, сходство это исчезает.

Может, воображение моё сыграло со мной шутку?

Уходя, оборачиваюсь. Нет – всё-таки, сходство со свечой есть и очень сильное.

Теперь – вдоль Оки, к Камню-кенотафу – серому тарусскому доломиту.

Мимо причалов, лодок, скамеек…Маршрут знакомый многим, кто бывал в этих местах.

Памятник на пути появился летом этого года – это памятник Константину Паустовскому.

Сказать по правде, памятники я не люблю. Ставят их нынче где попало и кто попало. И кому попало…

Да и за сами памятники порой бывает стыдно.

Но эти два – Цветаевой и Паустовскому – здесь, в Тарусе, оправданы и уместны.

Как и Камень в месте, о котором она – Марина – просила.

“Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»” (“Хлыстовки”, 1934)

Прикоснуться, постоять молча, отпустив взгляд на простор, открывающийся отсюда, где синь небесная стекает в тёмную, прохладную тревогу Оки, вдохнуть горьковатый осенний воздух и выдохнуть: хорошо…

И – наверх, мимо старого храма Воскресения Христова, что на Воскресенской горе.

Идти по тарусским улицам одно удовольствие – дома деревянные, окна в резных наличниках – как красны девицы в кокошниках, коты на завалинках.

В Доме Тьо, где всё давным-давно знакомо и привычно, чувствуешь себя как …дома(?)

Каждая фотография, каждая книга, каждый предмет мебели и интерьера изучены до мелочей, и тем не менее, всё волнует, как впервые.

И в зеркало туалетного столика Марины – тёмноватое, тяжёлое от неимоверного груза отражений, живущих в нём, я гляжусь с замиранием сердца – всё как в первый раз.

И – как в последний.

В третьем переулке от дома Тьо – в самом конце его, над речкой Таруской стоит дом Паустовского, теперь это дом-музей, который открылся в мае этого года.

Сразу – за воротами – сад, осенний, всё ещё яркий: цветут астры, сентябринки, калина под окнами сочится капельками-кровинками, и всё это в золотом свечении листвы выглядит таким привычным, таким естественным и живым – не музейным, что кажется, вот-вот откроется дверь и в сад выйдет Странник, обретший свой приют здесь, в Тарусе.

И дверь открывается, но не он, а мы входим в дом, где всё просто и скромно; в рабочем кабинете две огромные чёрные печки – ещё помнят, как он растапливал их… книги, – их немного, но много света и воздуха.

А в крохотных жилых комнатках та же самая простота – до аскезы.

И неповторимый, особый дух витает здесь, в доме и в саду, дух, присущий тем местам, где жил этот удивительный человек.

В Старом Крыму, в Одессе, а теперь и здесь – в Тарусе – везде, где я бывала в музеях Паустовского, возникает ощущение огромного пространства, наполненного каким-то особенным, уникальным, присущим только этим местам светом; им пронизаны дома, сады, беседки, его источает земля, по которой шёл Странник – это и есть его светлый и добрый след, который живёт в его повестях и рассказах.

Они и сегодня учат жить, идущих по Земле, и любить эту Землю.

Коты… невозможно не сказать хотя бы несколько слов о тарусских котах, они заслуживают особых строк. Как и коты калужские, коты московские, коты одесские, как и любые другие коты – эта милая пушистая братия испокон веков живёт рядом с нами, но жизнь их полна тайн, и для человека многие её аспекты, по-прежнему, «за семью печатями».

И хорошо, что так.

Одного симпатичного котейку мне удалось подозвать и даже сфотографировать. Но от предложенного пряничка он отказался с достоинством, как и подобает коту – негоже кормить хищника чем попало.

Мы возвращаемся.

Молчим – слишком много хочется осмыслить, запомнить, сохранить, – не расплескать, да и столько всего уже сказано и рассказано, что хочется просто помолчать.

Умолкаю и я.

В тёмной тишине ноябрьского утра небывалый снегопад обрушился на Калугу и пригород, и превратил посёлок в сосновом бору, где живёт моя сестра, где я жила, в зимнюю сказку.

Скорый поезд увозит меня в Одессу, из зимней сказки – в сказку осеннюю – в Одессе тепло и идёт дождь.

Смотрю в вагонное заоконье и уже не думаю о том, где я: в прошлом, настоящем, будущем…

Всё это уместилось в три октябрьские недели, смешалось, стало каким-то особым, только моим временем, которого мне теперь хватит надолго, его ни много – ни мало, в самый раз, чтобы осознать: мы живём в «сейчас».

2 Responses to “ЛЮДМИЛА ШАРГА ● ВЗГЛЯД ИЗ… ● ЭССЕ”

1. Борис Кушнер says:

   December 6, 2012 at 12:37 pm

   Дорогая Людмила, спасибо за эти взгляды на мир-жизнь-время. Пишу через дефис, как пишется пространство-время в теории относительности. Ибо мир, жизнь и время неразделимо переплетены. И осознать себя в этом мире-жизни-времени, да так осознать, чтобы и с другими живыми мирами поделиться, удел немногих. Спасибо за эти взгляды поэта. Пути наши во многом пересекались. В Одессе был всего один раз и всего несколько часов, но через много лет отзвался рассказом. Особый, безвременный, катящийся ртутью мир поезда – тоже знаком. Недавно писал об этом. Чистые Пруды – страна моего детства… Патриаршие Пруды… Сердце болит. Спасибо.

   Reply
2. Людмила says:

   December 6, 2012 at 1:32 pm

   Спасибо Вам огромное – Вы увидели то, о чём я хотела сказать, то, что виделось мне в дороге и после неё.
   Вдвойне радостно узнать, что “болевые точки” имеют свойство совпадения.
   Тепло и благодарно, Людмила.

   Reply