– Что происходит на свете? – А просто зима.
Ю. Левитанский
– Просто зима, – напеваешь ты, – просто зима.
Разве бывает теперь, чтобы просто, без склоки,
Без разночтенья, смятенья, лукавства ума?
Просто зима и о ней – простодушные строки
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Читать дальше 'Владимир Ильяшенко (1887—1970). Публикацию подготовил Вадим Крейд'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Леонид Зорин
Знаменитому острослову Эмилю Кроткому (Эммануилу Яковлевичу Герману) принадлежит следующий афоризм: «В день его девяностолетия сослуживцы поднесли ему вечное перо». Говоря о писателе и драматурге Леониде Генриховиче Зорине, которому в ноябре 2018 года исполнилось 94 года, а количество написанных им пьес, романов, повестей, киносценариев, стихотворений превысило цифру 100, позволим себе внести в афоризм некоторые изменения. Не «В день его девяностолетия», а «в раннем детстве», и не «сослуживцы», а классики советской литературы − Максим Горький и Исаак Бабель.
Леонид Зорин родился в городе Баку в семье служащего Генриха Зальцмана. Будучи ещё ребёнком, Леонид начал писать стихотворения. Первая книга его стихов была издана, когда мальчику исполнилось девять лет.
7 июня 1934 года в подмосковных Горках, на даче, когда-то принадлежащей промышленникам Морозовым, произошла личная встреча юного поэта с Максимом Горьким.
«Но самое невероятное чудо, определившее, как это выяснилось, всю жизнь, случилось, когда вопреки препятствиям и обстоятельствам все состоялось, нас известили: седьмого июня надо нам быть на Малой Никитской, оттуда отправимся в Горки к Горькому.
В назначенный день, в назначенный час, мы были в кабинете Крючкова .(ПётрПетрович Крючков − секретарь Горького)Он сообщил, что вместе с нами едет еще один человек.
Спутник явился почти мгновенно. Среднего роста, плотный, улыбчивый.
И сразу же представился:
— Бабель…
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Начинаю то ли лекцию, то ли концерт. О поэтах Великой Отечественной. Включаю когановскую «Бригантину». Ребята слушают.
– Кто написал?
Молчание.
Идем дальше. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Всеволод Багрицкий, Леонид Вилкомир, Юрий Левитанский, Семен Гудзенко, Ион Деген, Семен Липкин, Давид Самойлов, Борис Слуцкий…
О ком-то слышали, но не более. Потом подходят.
– Спасибо, – говорит мальчик лет примерно двадцати пяти. – Мы об этих поэтах вообще почти ничего не знали. Ни в школе, ни в институте нам о них так не рассказывали.
– Конечно, – добавляет другой. – Только День победы да День победы. Надоели со своим Днем победы, слышать невозможно.
Понимаю. Политики да чиновники все способны испоганить. Но все равно слова эти режут ухо. И что им ответить?
Читать дальше 'Ефим БЕРШИН. Точка опоры. К 100-летию Бориса Слуцкого'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Возвращаюсь через час – в зиму.
Дождь обернулся снегопадом, перетёк легко и незаметно, и не понять, откуда и куда падает снег. Из ниоткуда – в никуда.
Выйти бы в старый парк, постоять под огромными лапчатыми туями, укрытыми снегом, побродить по дорожкам, оставляя первые следы на девственном снегу, ни о чём не думая, никуда не спеша – просто так. Из ниоткуда в никуда.
Жизненное дерево – так называют тую на далёкой родине. Не случайно, видимо, посажены эти деревья здесь. Да и всё здесь не случайно. Не верю в случайности. Недосуг. На этих дорожках случайных людей нет, все хорошо знают, откуда, куда и зачем надо спешить: пациенты, врачи, студенты, чьи-то родные и близкие. Здесь всё работает, всё живёт как единый, хорошо отлаженный, цельный механизм. Читать дальше 'Людмила ШАРГА. Из ниоткуда в никуда'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Кто сказал, что наше прошлое принадлежит нам?
Если бы это было так, то мы стали бы властелинами своих воспоминаний.
Это так просто –… забыть.
Но не мы властны над прошлым – только оно имеет над нами безграничную власть.
Читать дальше 'Людмила ШАРГА. Затерявшийся взгляд. Повесть'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
…это порок русского духа: мы слабеем, когда мы не в сплочённых (и командуемых) массах.
А. Солженицын. «Угодило зернышко»
После триумфального явления народу солженицынского шедевра «Один день Ивана Денисовича» его автор почти сразу же скрылся за политическими тучами. Из которых время от времени доносился сначала гром и лишь затем молния — сначала появлялась разгромная статья и лишь с большим опозданием, на папиросной бумаге, на одну ночь, а то и на полчаса кто-то из друзей подбрасывал едва различимый текст, породивший эти громы. Сейчас уже и не припомнить, что в них было, в памяти осталось лишь собственное ощущение: так их, режь правду-матку!
Однако Солженицын и после высылки продолжал резать правду-матку и либеральному Западу, и либеральным западникам, и понемногу из-за туч начали доноситься голоса, объявляющие Солженицына и националистом, и монархистом, и будущим аятоллой, но все как-то нечетко, все клочками. Только «Красное колесо» прикатилось к нам в полном объеме в перестроечную пору, когда появилась возможность различать и художественные свойства: историческая составляющая необыкновенно интересна, лирическая из рук вон плоха.
Читать дальше 'Александр Мелихов. Пророк, спустившийся на землю. Солженицын-политик'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Изойду слюной, пока пожарим эти стейки. Мясо – вот, что собственно и мотивирует меня иногда проводить время с людьми. Оно сближает. Сегодня еще и пара важных временных и пространственных обстоятельств: бабье лето, выходной день, дача на берегу Днестра, три ряда созревших помидор сорта Черный принц. И то самое мясо. Свиная шея, купленная утром на Привозе у болтливой тетки-перекупщицы в выцветшей косынке, умело строящей из себя колхозницу, а на самом деле всю жизнь проживающей на Новосельского. Сто семьдесят гривень за килограмм – так нагло дорого. В том куске было килограмма три, не меньше, с тонкими прожилками, в меру жирное, розовое, свежее. При мысли о хорошем мясе я всегда улыбаюсь. А что еще в этом мире может по-настоящему радовать?
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
2.1. Год Олега Соколова
Понимаю, что неправильно ставить большой текст в фейсбук. Удержался, не предложил его в первый день Нового года.
Но мне очень хочется, чтоб год столетия со дня рождения Олега Соколова, стал годом его памяти, его реального признания.
Очень много сделал этот художник, поэт, чтобы воскресить настоящую культуру
Познакомился я с Олегом Аркадьевичем Соколовым в 1956 году на вечере-диспуте
Одесском политехническом институте, в котором учился. В тот вечер я делал доклад об искусстве – от импрессионизма до кубофутуризма, сюрреализма, абстракционизма. Мое выступление с использованием репродукций длилось четыре часа (чем не Фидель Кастро). И было мне тогда 20 лет. В зале, среди нескольких сотен слушателей, были художники Олег Соколов, Юрий Егоров, Владимир Власов. Читать дальше 'Евгений Голубовский. Странички из фб-дневника'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
1.
Если заново войти в галерею, где вокальная тема
и элегия одежды Гальяно, а не поступь Голема,
или тёплая хрустящая буханка,
прохладная крынка,
это тешит, но рассказывает мало о змее Лабиринта;
там, во славу гильотины прогресса, по углам не уловки,
а останки циркулярного процесса, слепые обломки
отражений, что когда-то обитали в тупиках миражей,
зеркала, отражения зеркал на зерка… отраже…
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
– Филипп скоро вернется, а мне еще ужин приготовить нужно.
Сотрудницы отдела, в основном дамы за пятьдесят, хмурились, но относились понимающе: девочка, наконец, личную жизнь устроила.
Соня стала собираться за несколько минут: поправить макияж, провести расческой по волосам, ловко завязать на шее шарф причудливым узлом. Попрощаться со всеми и двигаться быстрым шагом к лифту. На улице она переставала спешить – на самом деле времени до возвращения Филипп было достаточно.
Она всегда называла его только полным именем. Не звать же тридцатипятилетнего успешного архитектора Филей?! «Спокойной ночи, малыши» какое-то! Можно было бы звать Фил, но это звучит несолидно. Себя в паре с ним называла Соня. В начале их отношений она попробовала разные варианты: София, Софья, даже Софи. Но лучше всего с его именем сочеталась ее смешная уменьшительная форма. Соня и Филипп. Филипп и Соня. Он – сильный, основательный, надежный. Она – легкая, мягкая, способная на самоиронию. Даже в именах дополняют друг друга.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Что-то толкнуло её в плечо. Грубо, резко, словно кто-то хотел разбудить её, но она же одна, никого нет рядом. Бессонница уже посещала её, и не однажды, но в этот раз причиной была точно не бессонница, что-то другое. Всё, больше не усну, а впереди долгая бесконечная ночь. В шесть утра нужно вставать, чтобы ехать в командировку, а тут проснулась непонятно зачем, – подумала Вита. Накинув длинный шарф, она поднялась и вышла из комнаты.
В бесконечном коридоре тускло светилась лампочка Ильича. Она всегда светила, даже летом в белые ночи. Соседи по коммуналке спят. Никто не шумит, ни наверху, ни внизу. Вита щёлкнула выключателем, яркий свет заставил ее зажмуриться. Старая проводка, старые выключатели. Всё щёлкает, будто взрывается. Вдоль стены несколько столов в ряд, по углам два холодильника. Самые смелые соседи не боятся оставлять главное хранилище продуктов на общественной кухне. Вита тоже смелая. Её холодильник слегка дребезжит от пустоты. Продуктов в нём нет. Хозяйка из Виты никудышная.
Читать дальше 'Галия МАВЛЮТОВА. «Нежная, ласковая девочка моя!»'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Хорошо там, где нас нет. И никогда не будет.
Русская пословица
«Васька, дружище, здравствуй!
Шлет привет тебе из самого Берлина сосед твой бывший и корефан закадычный – Мартын. Только теперь не Мартын я уже, а Мартин, как меня, на западный манер, перезвали хозяева. Ты не смейся, тебя бы тут тоже в два счета перезвали. Не был бы ты никаким Василием, откликался бы на Базиля. Это в лучшем случае.
Вон попугая нашего, Петровича, новая хозяйка вообще Зефиром кличет. Правда, он на это кондитерское имя принципиально не отзывается. Не то, что мои бывшие хозяева. Те не только фамилию всей семьей сменили, но даже имена свои перекрутили: дядя Миша стал Михаэлем, тетка Людка – Людией, Андрюшка – Андреасом, Варька – Барбарой. Чувствую, ты сейчас ухохатываешься. Я тоже помирал со смеху, услышав, как наша толстуха представилась кому-то по телефону: «Барби!»
Читать дальше 'Татьяна ОКОМЕНЮК. Берлин – Орловка – Берлин. Рассказ'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Как прибой на песок, накатил пятистопный анапест,
это море волнуется, раз, и ложится в строку,
набежавших шестнадцать, отхлынувших разом пятнадцать
полновесных слогов, что следов по сырому песку,
эти камешки, эти бесценности перебирая,
перекатывая на песке перекатную голь,
повторением выдохов-вдохов тоску усмиряя,
в бесконечной своей пустоте растворяет, как соль,
беззаботный прибой, накатавший корявых парабол,
начеркал и смахнул, и затем накарябал опять,
это море волнуется здесь низачем, для масштаба,
чтобы всё и ничто можно было друг с другом равнять,
эти птицы к иным берегам улетают счастливым,
на блаженно-полуденные острова, никуда,
где качаясь, бормочет нездешним приливом-отливом
и течёт, как песок, осыпается время-вода.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
___________________________
НД: Ганна, когда ты работала в отделе сентиментальной прозы редактором, то должна были читать самотек так называемой женской прозы. Могла бы ты поделиться своими наблюдениями: какой герой сейчас в тренде? Что требуется от мужчины, чего ожидают от женщины?
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Сколько песен не спето…
Умолкла струна…
Николай Скрёбов
Наверное, только счастливые люди поют по утрам.
Таким был и Георгий Булатов. И по рассказам родных, не смотря на все пережитые в жизни им трудности, он всегда пел. Казалось, откуда он столько песен знал?
Но, видать, душа в нём пела, а песня всегда найдётся.
Елизавета Георгиевна, его мама, очень много души и сил вложила в сына, воспитывая его разносторонним и совестливым человеком.
И он платил ей только искренней сердечной благодарностью.
Читать дальше 'Анатолий ТОКАРЕВ. Прерванная песня. Памяти Георгия Булатова'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Вагон был холоден и пуст. Все уехали ранними поездами, а ей в этот раз подфартило: прослушивание у знаменитого скрипача, старого профессора, назначено на час дня.
Она облюбовала местечко у окна. Уложила на полку скрипичный футляр, нотную папку прислонила к стене и облокотилась на нее в сомнениях: что лучше – дремать, читать или играть?
Вчерашние бывшие лужи наглухо задраены ледком. Никто не бежал, не опаздывал, будто бы местные граждане вдруг стали невыездными,– да и какая нужда уезжать от этой синевы небес, незатронутых ветрами, от несуетного, быстро сходящего на нет дня. На платформе скучала пара сторожевых дворняг. Может, кого-то проводили, а теперь ждут не дождутся… С ящиком мороженого к головному вагону направилась матрешечного вида продавщица в белом халате, натянутом поверх пальто.
Читать дальше 'Галина КЛИМОВА. Девочка со скрипкой. Отрывок из романа «Юрская глина»'»
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Художник Михаил Качуровский (1948) (из частной коллекции)
Был холодный осенний вечер с неприятно-влажным морским ветром. Ветер дул с океана на палубу, принося с собой пузырьки соленой воды. Одинокая луна бросала на воду бледные тени, образуя тонкую серебряную дорожку. Но вскоре свет ее стал почти невидимым, и луна исчезла за облаками. Тяжелый туман полностью стер границу между небом и водой. Сгустились ночные краски, и ночь слилась с темными водами океана. Небольшие мерцающие звездочки, как и сама луна, утонули в безбрежном океане, и тихая музыка волн создала атмосферу покоя и тишины. Казалось, что даже в воздухе звучала их мелодия и таинственные звуки холодной осенней ночи.
Они стояли на палубе вдвоем. Он пристально за ней наблюдал, заинтригованный странной манерой ее поведения и броской, несколько вульгарной внешностью. Губы ее были ярко накрашены, а подведенные глаза безразлично скользили по его фигуре, как если бы он не существовал. Женщина была бледна, но на впалых щеках еще были видны остатки румян. На голове удобно сидела шляпка с большими полями, отбрасывая тень на лицо, когда она наклонялась, чтобы достать платок из небольшой элегантной сумочки.
Незнакомка явно пыталась произвести на него впечатление, болтая о чем-то без остановки, и при этом постоянно и нервно одергивая длинный жакет. Он заметил, что когда она говорила, едва двигая губами, брови ее странно поднимались и опускались в такт ее речи.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
РУБАШЕЧКА
Привет, страна моя льняная,
Моя рубашечка-страна,
В тебе родился я, родная,
И обносил тебя сполна.
Давно бы мне сменить одёжку,
Совлечь особенную стать —
Да не найду никак застёжку,
А через голову — не снять.
Да что там! Как-то раз бандюги —
Сымай, кричат, а то — под нож!
А я сказал им, гадам: други!
Её и пулей не возьмешь.
Она проста и невесома,
Она, как ноша, тяжела,
Она из льда, из чернозема,
На ней кресты да купола.
Тут не до модного каприза,
Не до размера и числа.
Ведь это ангельская риза,
А к человеку — приросла.
СЛАВИТСЯ РУСЬ…
Славится Русь зеркалами да зеками,
Снегом по грудь, ледяными озёрами,
Пьяными песнями и человеками
С хищными взорами,
Злыми дорогами, чёрными кошками,
Тьмой беспробудной, путями проворными.
А заплутаешь — посветит окошками,
Звёздами горними….
Славится Русь золотыми цепочками,
Баснями, сказками, дядьками страшными,
Вещими снами, предсмертными строчками,
Чарками бражными,
Верными женами, девками сладкими,
Колоколами да стольными градами,
Славится нами, угрюмыми, хваткими,
Верными чадами.
* * *
ИМЕНА
Завесы разошлись от крика,
К стакану тянется рука…
Прощай, Россия-Анжелика,
Мария-Родина — пока!
Под дребезжанье фортепьяно
Сдвигаем стулья для гостей;
Не унывай, Москва-Татьяна,
Узнаешь всё из новостей.
Какой развод без карабина,
Какая свадьба без стрельбы?
Прощай, Марина-Украина,
Трещите, гордые чубы…
Звеним, как выбитые стёкла,
Нас не слыхать издалека;
Не забывай нас, Волга-Фёкла,
Поплачь, Алёнушка-Ока…
Крепчает бормота-цикута
На донышках немытых чаш;
Поставь свечу, Сибирь-Анюта,
За образ уходящий наш.
Я сын Советского Союза
А мать моя — Надежда-Русь…
Прости за всё, Светлана-муза,
Я обязательно вернусь.
Пускай испита жизни чаша,
Судьба бела, как черновик…
Живи, поэзия-Наташа,
Тебя не вычеркнут из книг.
Еще далёко до рассвета,
А нам — по краешку ползти…
Прощай, страна-Елизавета,
Мария-Родина, прости.
* * *
БЕЛАЯ РУБАХА
Зачем, скажи, мне белая рубаха?
В таких идут на смерть, отринув страх;
В таких рубахах, брат, играют Баха,
А не сидят за картами в Крестах.
Пора менять свободное обличье
На чёрный чай, на сигаретный дым,
Пора сдирать овечье, резать птичье,
Пора обзаводиться золотым.
Пора точить стальное втихомолку —
Под скрип зубов, под крики из ночей.
Пора отдать без спора волчье — волку,
А человечье — своре сволочей.
Пора искать надёжную дорогу
Туда, на волю — Родину, сиречь…
Пора отдать вон то, святое, Богу,
А это, в пятнах, — незаметно сжечь.
Пора идти, не предаваясь страху,
На острый взгляд и на тупой оскал;
Ведь для чего-то белую рубаху
Я в этом чёрном мире отыскал?
* * *
СЛОВА
За слова, бывает, платят кровью —
Впрочем, не «бывает», а всегда.
Я себе, как барскому сословью,
Задолжал и чести, и стыда.
От себя не скроешься в тумане,
Не уйдёшь от собственных теней:
Тащат, как монголы на аркане,
По степям, по остриям камней…
Хоть обсыпься пеплом или прахом,
А как глянешь в чистый водоём:
Там лицо, изрезанное страхом,
Чёрный зрак, пробитый копиём.
* * *
ПУТЬ ЖЕЛЕЗНЫЙ
Марине Музыко
Луна в окошке мутном,
чаёк в стакане синем.
Легко в вагоне утлом
нырять в волнах России.
То проводница плачет,
То тётя режет сало,
То дядя с полки скачет —
Ему стакана мало.
Дрожу под одеялом,
Как бабочка в пробирке.
Прохладно за Уралом,
Зато тепло — в Бутырке.
А мимо — звёзды, звоны,
Гудки товарных, скорых.
Вон там, за лесом — зоны
И хариус в озёрах…
Вагон-то наш купейный
И путь-то наш — железный.
Летим во тьме кофейной
Над Родиной, над бездной.
Пятьсот весёлый поезд,
В котором плохо спится.
Уже не мучит совесть,
Но плачет проводница.
Чего ей так неймётся,
Чего ей надо, бедной?
Чего ей не поётся
Над Родиной, над бездной?
Ведь так стучат колёса!
Мелькают километры,
Свистят, летя с откоса,
Таинственные ветры…
Не плачь, душа родная,
Вернётся твой любезный.
Споёте с ним, рыдая,
Над Родиной, над бездной.
Добавил дядя триста,
И тётя полстакана —
За ночь, за машиниста,
За Таню, за Ивана…
И я хлебнул того же
За ночь, где проводница
Всё плачет, святый Боже,
как раненая птица;
За поезд наш нескорый,
За Родину над бездной,
За узкий путь, который
Воистину железный.
* * *
РУССКИЙ ВОЛК
Я не учил фарси и греческий,
не торговал в Дамаске шёлком;
Мой взгляд почти что человеческий,
хотя и называют волком.
Не вем ни идишу, ни инглишу,
того, на чём вы говорите,
но всех волнует, как я выгляжу,
когда завою на санскрите.
Моя тропа, как нитка, узкая,
моя нора в сугробе стылом.
Моя страна почти что русская
в своём величии унылом.
Служу ей только из доверия
к её поэтам и пророкам;
моя страна — почти империя,
и не окинешь волчьим оком.
Ни пустыря для воя вольного
или избушки для ночлега.
Трава для полюшка футбольного.
Снежок для волчьего разбега.
Быть может, я ошибся адресом,
когда кормили волка ноги,
и не расслышал в пенье ангельском
нечеловеческой тревоги.
Таких, как я, шесть тысяч выбыло
от пуль, ножей и алкоголя;
судьба в империи без выбора,
зато в законе — Божья воля.
С востока пыль, на юге марево,
на западе — разврат цунами…
У волка служба государева —
Ходить в поход за зипунами.
Таких, как я, осталось семеро —
В бронежилетах человечьих.
Я русский волк, идущий с севера
За теми, кто в мехах овечьих.
* * *
САДЫ
Темнота или тьма — да не все ли равно,
кто стучит оловянною кружкой в окно,
кто там плещется в песне бандитской,
расскажи мне, ботаник, о розе ночей,
отвези нас, «Титаник», из бл…..х Сочей
в райский садик Никитский.
В этой жизни одно и осталось — сады,
золотистые ветви у чёрной воды,
и песчаные кряжи да пляжи,
Мы бежим по причалу на каждый свисток,
Мы по трапам бежим босиком на восток,
И с билетами даже.
Я за каждое слово отвечу сполна,
безымянным растеньям раздам имена,
сберегу корешки от распыла,
да поможет мне эта нехилая плоть,
да спасёт от напасти и страсти Господь,
приободрит
текила.
* * *
ВЕК ДВАДЦАТЫЙ
Отсвистело время сквознячком,
Сотня лет рассеялась как дым.
Век двадцатый помер старичком,
А хотел — погибнуть молодым.
Уж его морили в лагерях,
Меряли сосновый макинтош;
Он плескался в огненных морях,
Пропадал за фунт, за рупь, за грош.
Он стрелял и в запад и в восток,
Возводил руины, жёг мосты,
Ухмыляясь, сплевывал в исток,
Смахивал топориком кресты.
И сошёл на нет, растаял враз,
Словно дым «Герцеговины Флор»,
Отгорел, как уренгойский газ,
В ночь ушёл с награбленным, как вор.
Всё казалось — нет ему конца,
Вечностью грозился стать, подлец…
А ушёл — забыли, как отца,
Что от водки помер наконец.
* * *
Вот родина моя — в полночном храме,
В горячем хлебе и в воде проточной,
Вот вся она — пейзаж в оконной раме,
Сырой сугроб на улице Восточной.
Вот жизнь моя — то крик, то лепет детский,
Шаг за порог под благовест стеклянный,
Да три вокзала – Курский, Павелецкий
И безымянный…
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Жить в краю этом хмуром, в Евразии сумрачной трудно.
Всё же есть здесь и радости. И у меня их немало.
Например, здесь рябина пылала по осени чудно.
Например, я тебя, мой родной, поутру обнимала.
Сыновей напоила я чаем со сдобным печеньем.
А когда уходили, махала им вслед из окошка.
Нынче день отличался каким-то особым свеченьем.
Разве есть на земле неприметная мелкая сошка?
Что ни особь, то чудо и дар, и судьба, и явленье.
Разве может такое простой домовиной кончаться?
После жизни земной обязательно ждёт нас продленье,
Да и здесь на земле неземное способно случаться.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Так вот отчего наступает рассвет
и время приходит, которого нет
ни в памяти, ни в анналах,
и будит великих и малых.
К опасному промыслу сердцем приник –
ныряю в родимый бездонный язык
навстречу шипенью и гуду –
насущное слово добуду.
Так рыбьими тропами плыть вразнобой
и дна рокового касаться судьбой –
до самого черного ила
нам скудное время ссудило.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Предисловие из книги Инкогнито: Стихи прошлого века. — М., «Золотой век», 2001 и стихи разных лет
И книги имеют свою судьбу… Всегда думала, что в этом отвлеченно-древнем афоризме не столько реального смысла, сколько филологической красоты и изящества. Оказалось, что в России даже отвлеченное и древнее становится сущим и жжет как пекло. Эта книга (а точнее – ее первая половина) почти десять лет назад была «сдана в производство» в издательстве «Советский писатель» и затем выкрадена буквально из-под печтаного станка неким злоумышленником, имя которого мне вполне открылось совсем недавно. По странному стечению обстоятельств узнала я о том, что рукопись исчезла, утром 19августа 1991 года. Позвонил мой редактор Виктор Сергеевич Фогельсон и сказал: «Произошло ужасное. Вы знаете?» Я: «Куда уж как не знать! Танки на Красной площади…» В ответ после долгой паузы: «Если Вы стоите сейчас, то сядьте… Исчезла Ваша книга… Оба экземпляра: и сданный в набор, и тот, что был у художника. Я прошу, я умоляю Вас, срочно принесите стихи, мы сами перепечатаем их – и книга пойдет молнией. Иначе у невинных людей полетят головы…»
Последний аргумент на фоне того августовского утра выглядел сурово. Я, кажется, пообещала появиться в редакции дня через три. А через три дня началась другая жизнь. Под окнами моего дома кучками в сторону Лубянки шли возбужденные люди. Напротив, на Старой площади допоздна из ворот ЦК КПСС выезжали наспех груженные грузовики, с которых белыми стайкамит слетали какие-то бумаги, справки, циркуляры. Таким замусоренным это пространство перед грозным зданием я не видела никогда. А на площади имени главного чекиста самого чекиста с удавкой на шее разбушевавшаяся толпа пыталась стащить с пьедестала. Было во всем этом нечто грандиозно античное и беспомощно жалкое. Какое отношение все это имело к моей книге, я не знала. Но я совершенно потеряла интерес к ней, да и к печатному станку – на долгие годы.
За это время не стало государства, в котором я имела несчастье и счастье родиться. Угасли и ушли в иной мир мои незабвенные родители, трагически погиб первый муж. Скончался мой строгий и замечательный редактор, исчезло в писательских распрях и само издательство. Остались стихи. Неспешно прибавляясь в рукописном объеме, они изредка мелькали в периодике, не вызывая прежних острых ощущений радости от печатного станка и читательского отклика. Что-то сломалось в поэтическом механизме, ибо с уверенностью можно сказать, что слово напечатанное, отправленное к людям, должно поднимать и радовать литератора так же, как слово, написанное им в минуту вдохновения. Кажется, лучше всех справедливость этого понимал Пушкин.
Сегодня мне хочется быть услышанной. И я даже смею думать, что рукой несчастного моего злоумышленника тогда инкогнито заведовала сама Судьба. Все, что происходило и произошло со мною и с нами в конце века, теперь легло на страницы этой книги, как мне представляется – единой в своем ощущении – от 85-го до 00 года. То есть, далее начнем с нуля. Как говорили древние, ab ovo.
20.12.99
______________________
БОЛЬНОЙ ПЕЙЗАЖ
И по мере того, как морская сжимается пена
до размеров тебя, и снимается с глаз пелена,
ты становишься видимым издалека, постепенно,
и настенная брань тебе больше в “00” не видна.
Ты уже не кузнец, а кузнечик семейного счастья
с деревянной избой и резьбою снегов взаперти
сине-серых пространств, где такие готовились страсти
по колено, по пояс и пьяному не перейти.
Ни пути, ни распутья у этого ига – в финале.
Ты лежал под забором, не ведая даже о том,
что тебя распинали, пинали и просто пеняли,
мол, страдает барчук несварением и животом.
И по мере того, как морская колючая пена
покрывала твой дом, расплывалась в твоих простынях,
и двоилась, и билась, и двигала взглядами стены,
ты двоился, троился и плакал, как мальчик, в сенях,
в снах на сене, в каком-нибудь доисторическом мифе,
или в грифе “секретно”, где плачут от страха слова,
где за семьдесят лет реализма о русском Сизифе,
запряженном в пейзаж, потерялась навеки глава.
Голова не болит, но земли твои ноги не чуют
и ночуют не страхи, и потчует не белена,
и по мере того как болезнь постепенно врачует
то, что было душою, спадает с нее пелена.
Пелена – это плен и настенная роспись сортира
или в постмодернистской России начала конца
это только метафора послепотопного мира,
осторожность магнита в разрезе живого лица.
1991
Свод туалетной бумагой обернут,
тает от влаги тяжелая тишь.
Что же ты дождик, небесный оболтус,
праздно в жестяные лужи стучишь?
Ты ли не почвенник где-то в изгнанье,
ты ли не западник в русской глуши,
что ж охраняешь ты павшее зданье
и разрушаешь его этажи?
Крыша поехала влево и вправо
ломкие струи шуршат как фольга
и не дает геростратова слава
спать по ночам – вот и вся недолга.
На таратайке протащишься мимо
сонных ментов и ворованных слов:
ГКЧП – вот и вся пантомима
русского спора из разных углов.
Был бы улов миражей и видений,
дождик не ныл, не царапалась мышь,
тут и явился бы праздничный гений,
тут и пророк бы сгодился, глядишь.
Ишь, как опять затоварило небо,
как от чахотки – избыточна речь.
Значит опять тебе тупо и слепо
это пустое пространство беречь.
МЕТРОНОМ
Если вдруг за смещеньем двойным и тройным
новым зреньем, почти марсианским зрачком
ты увидишь себя, и огнем нутряным
опалишь метроном, или ляжешь ничком
на текучее время, на рваную гладь,
чтобы было коросту легко отдирать.
Если вдруг индульгенции выданы зря
и на всех не хватает белил и чернил,
это значит что вечером ты без царя
в голове обезумевшей все сочинил.
Или в черные маги тебя произвёл
на крапленой бумаге сплошной произвол.
Вол истории вышит, как бы по канве,
по траве-мураве, по больной голове,
и в почти неживые воловьи глаза
демиургом вмонтированы образа.
Я смотрю на тебя и не вижу Христа.
В центробежности этой смурной и чумной
вырастает пространство за гранью холста
и ползет, как гадюка, по свету за мной.
Изо всех невозможных на свете музык
выбираю я – зык, и язык тороплю,
и срывается небо больное на крик,
приближая пространство земное к нулю.
Я люблю этот темп, этот нимб, этот плач!
Ты незряч, но у злачного мака в груди
отдыхаешь, завернут в пурпуровый плащ,
и палач с метрономом – еще впереди.
ДВОЙНОЕ ЗРЕНЬЕ
Да здравствует кровь на лафете,
холодная грязь на паркете,
голодные птицы и дети,
классический русский разор, –
и с антиевангельской нотой,
поятой, побитой, потертой
ты все же вливаешься в хор.
Хоральное иго изгоя
избыть никому не дано.
Из гнева, из горя, из гноя
ты молча осядешь на дно.
Поэты твои – не пророки.
Пророки – не имут стыда.
Им чудятся в сжатые сроки
то молот, то крест, то звезда.
От горя раздвоено зренье,
зрачок упирается в мглу.
И все же земного спасенья
ты ищешь в медвежьем углу,
в тылу у чужих равновесий,
в пылу у безличных страстей,
у сиро распластанных весей
и празднолихих скоростей,
где ты не посол, а послушник,
и жизнь твоя сходит за так,
за мятый в карманах полушник
и стертый в разорах пятак.
Итак, на исходе столетья
в любимой до смерти стране
да здравствует кровь на лафете
по вашей и нашей вине.
КОД РОЗЫ
Когда клубнику теплую во рту
лелеешь нежно, о, когда клубнику
во мне преображаешь в наготу,
в негоцианство, в негу, в эту книгу
я чувствую(сь) не женщиною, нет,
и не змеей, и не лозою даже,
я ощущаю превращенье в свет
самоубийства белизны и сажи.
Шмель золотой, в пушисто завитой,
во мгле стоустой, устали не зная,
проходит без единой запятой –
и фраза открывается сквозная.
Мой пленный текст, в нем зашифрован код
всесильной розы нового ковчега,
от Ноева отличного, как вход
от выхода из чрева человека.
При чем тут код и опыленье пчел,
при чем тут розы или фразы эти,
что Фрейд сказал, а Ленин не учёл –
и моль изъела хвост тысячелетья,
я не пойму. Но если Эрос ал
и если роза – это вид угрозы,
то кто тогда навек зашифровал
и высвободил дух из-под наркоза?
И кто тогда рукой твоей водил,
и кто платил за прегрешенья эти –
при свете обезумевших светил
над веком умирающим в кювете?
ЩЕЛЬ
Это плоть, и это плохо плоти
на невыносимом рубеже
той души, которая в полете
не душа, а мания уже.
Не страна, а Ноева ковчега
многоуменьшенная модель,
где скрывает облик человека
вышеупомянутая щель.
Суть вещей не в вещем распорядке,
не в слепой казарменной возне,
если мель оттаптывает пятки
воровской и прочей новизне.
Ель стоит, надвинувшись на тучу,
словно бы и вправду тяжела
эта хватка темная, паучья,
эта неизбежная игла.
Мгла идет из щели все свободней,
энтропия плачет по нулю.
Гнев Господний. Голос преисподней.
Свет, продетый в мертвую петлю.
ДЕВЯНОСТЫЕ
«Вагоны шли привычной линией..»
А. Блок
Исчезли – желтые и синие.
В зеленых плакали и пели
продрогшие, невыносимые
простонародные свирели.
И флейты провожали жаляще
челночные, душе угодные
одежды из турецких залежей
в те девяностые, свободные.
Одни намылились отваливать,
а ты пытался в это встроиться.
И я еще могла отмаливать
тебя у Господа на Троицу.
И я еще могла надеяться
в Егорьевске у храма Божия,
что мной посаженное деревце
тобою будет обихожено.
Свобода била неуверенно
кому – под дых, а многим – мимо.
Но музыка была потеряна
осталась только пантомима.
***
Этот мальчик, порезавший нежные вены,
этот в сумерках века влюбленный герой,
непорочный, как Блок, как де Сад – откровенный…
Но – гора никогда не сойдется с горой!
Только лет через двадцать, а может, и больше,
ты услышишь сквозь зуммер отчаянный крик,
что любовь не сгинела, как вечная Польша!
Так порочная Клио развяжет язык.
И сквозь тысячу русских соборов и башен,
и сквозь сто иудейских великих пустынь
ты увидишь, что слеплен из пыли и брашен
этот мир, погруженный то в ужас, то в синь.
И почувствуешь там, на другой половине
то ли космоса, то ли бездонных Бермуд
как колотится в черной безжизненной стыни,
твое сердце, обвитое тысячью пут.
И восстанешь, как сфинкс – из песка или глины,
или вовсе – из боли, тоски, черноты…
И поймешь, что как прежде, чисты и невинны –
и лукавая вечность, и мальчик, и ты…
ПРИМЕТА
В четырнадцать – так одиноко,
что есть примета:
ты по уши влюбилась в Блока
“не как в поэта”.
И сны уже полны желаний,
и мир сквозь щелку
продрался, как сосок твой ранний –
сквозь пламя шелка.
О, эта блузка в ярко-алых
цветах напасти…
Что знаешь ты о небывалых
любви и страсти?!
О безответности, о боли
в такой же драме,
о юной девочке – Любови,
Прекрасной Даме?!
…И не поможет даже гаджет,
и не пытайся!
Отдашься первому, кто скажет:
“Да брось…отдайся…”
В тебя железа и бетона
вопьются скрепы ,
пока поймешь, что жизнь центонна,
читай – нелепа.
Бери ее с любого бока –
не вдруг проснешься!
…А после прочитаешь Блока –
и ужаснешься.
***
Дует ветер форштадский,
задевает крылом
то военный, то штатский
облик где-то в былом.
Мы с тобой часовые
друг у друга в судьбе,
что дала чаевые,
то ли мне, то ль тебе.
Горстка мелочи, пепла
от былого огня,
чтобы память ослепла
вплоть до этого дня.
До Урала, что мелок,
до суда, что глубок,
где остался от сделок
лживой парки клубок.
Там не тень – Деифоба,
что водила в Аид,
у знакомого гроба
в школьной форме стоит.
***
Она стояла на седьмом этаже
у распахнутого окна.
И, как рассыпанное драже,
была ее дрожь видна.
Она проглатывала нембутал
и запивала вином.
И лист сиреневый трепетал
в неверном огне ночном.
Она дышала в трубку всю ночь,
ни слова не говоря…
И ангел силился ей помочь
в преддверии октября.
А на рассвете спросила, где ты,
а я не знала – где ты.
Но вдруг завяли твои цветы,
предвестники немоты.
Она сказала мне: Сорок лет
веду с тобой этот бой…
А я отправила время вспять,
ответила: Сорок пять…
Она вздохнула: Ну все… и вот
победа твоя близка,
уже снотворное не берет
с полфляжкою коньяка.
…И вдруг на меня из ее окна
надвинулась глубина.
И стала жалость моя нежна,
отчаяния полна.
Я так любила тебя в ту ночь
неслышно, издалека,
пока меня уносила прочь
невидимая рука,
и нерожденную нашу дочь
баюкали облака.
…Тех лет и бед провалился след.
Но, ветреницы судьбы,
слепые мойры идут на свет
из интернеттолпы.
И мне приносят такую весть,
ну просто ни встать, ни сесть.
Мол, генерал, боевая стать,
нарисовал свой дом,
чтобы без памяти выживать.
И научился в нем вышивать
гладью или крестом.
Он никогда не узнал о том,
как у распахнутого окна
стояла его жена.
Как бездна еë была мне видна,
отчаяния полна,
да крестиком спасена.
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
Непрочную, на раз меня разбить –
вот я была, а вот меня не стало
(она была? Да нет, не может быть,
осколков мало).
Эта книга – хрупкое и драгоценное творение. Благодаря главному своему свойству – прозрачности – она, оставаясь материальной, насыщенной земной облюбованной жизнью, пропускает свет и, становясь лёгкой и светлой, приближает к миру невещественному и вечному. Эта книга воистину написана дочерью стекольщика, которая унаследовала острое ощущение грани, только её инструмент – не алмазный стеклорез, а поэзия на грани жизни и смерти.
Мир этой книги – преображённый, потому что находится в непрерывном соприкосновении с миром иным, и непредсказуемая явь, порождённая этим родством, выражена не декларативно, но словом, трепетно настигающим и удерживающим её мимолётные отблески – словом, которое свободно во имя точности.
Прозрачные края, прозрачная кровь, прозрачный ветер, прозрачная простыня небес, прозрачная ваза и даже прозрачная тьма… – появляясь вновь и вновь, этот эпитет говорит о призрачности жизни и о свете, которым пронизана жизнь, и ещё он говорит о своей привязанности к существительному – к существу материи, к земному дому.
я не жилец я просто гость
в прозрачном и немом
полете мира твоего
но я хочу домой
Надя Делаланд. Из книги
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
RSS