Молодой поэт из Архангельска Алексей Черников уже успел заявить о себе: по крайней мере, ему посвящают стихи маститые авторы (например, Елена Севрюгина), да и толстые журналы не обделяют вниманием – стихи Черникова опубликованы в “Юности” и “Урале”, да и “Знамя” к нему благосклонно. Черников за этот год очень многих заставил о себе говорить, очень многие интересуются его судьбой (например, поэт и культуртрегер Борис Кутенков). Так давайте же попробуем объяснить “феномен” Алексея Черникова.
Важнейшая вещь, которую стоит понимать относительно поэтики Черникова, – это то, что её истоки не стоит искать ни в современной поэзии, ни в поэзии второй половины XX века. Позволю себе привести высказывание поэта о претекстах собственных стихов, опубликованное на сайте Prosõdia:
Вижу свою поэтическую цель в том, чтобы стать лицом консервативного поворота русской словесности, увязшей в путах концептуализма, неоавангарда и прочей “новой искренности”.
Если обозначать круг текстов, повлиявших на просодию и семантику стихов Черникова, то это будут стихи поэтов Золотого и, в большей степени, Серебряного века. Также нельзя отрицать влияние на данную поэтику жанра городского романса, из которого, в частности, происходит блатная песня – под неё стилизован цикл “Блатные элегии” (Полутона, 13.07.2021).
Если выделять ключевые мотивы творчества Черникова, то это будет мотив творения, мотив забвения и мотив самоидентификации. Творение может пониматься в двух крайне значимых категориях: творение Творца, то есть Бога, попытка передать которое порождает пласт религиозных стихов Черникова; и творение поэтом стихов. Творец-Бог и Творец-поэт находятся в прямой зависимости, и взаимоотношения поэта со стихами повторяют взаимоотношения творца и его созданий. Эта концепция подобия поэтического божественному полностью соответствует эстетике, выбранной Черниковым, потому что одним из первых мысль о том, что поэт находится к Богу ближе кого-либо другого, высказал Николай Гумилёв. Интересно, что между этими двумя воплощениями одного целого не может быть стабильности. С одной стороны, Бог благословляет поэта на творение:
И куст, опаляемый на пустоте
Лазоревым росчерком Божьим,
Вздыхает: пусть веруют — с кистями те.
И листья твердят: мы поможем.
А с другой, поэт может противоборствовать Богу и пытаться сам стать Творцом не только стихов, но и всего сущего. Так произошло в поэме “Амнезия” (Полутона, 04.04.2021), где поэт внезапно осознаёт себя высшим существом и начинает давать имена вещам, подобно Адаму:
А из зеркала смотрит Господь — и не больше, не меньше.
Говорит: я затеял тебя, человек, на России, —
Наливай первым именем дикие, красные вещи.
Даже противостоя Богу, пытаясь перехватить его право на творение, поэт всё равно остаётся в подчинённом положении, что видно по имянаречению. Он не может быть создателем без согласия самого Создателя, и вся его смелость предусмотрена волей свыше. Посмотрим на сентенцию в начале поэмы:
И творится в ладонях у длинного белого Бога
Мотыльковый мороз и стекла кочевая прохлада.
И в конце поэмы:
Я в последний раз женился налету
На воздушной мотыльковой на тревоге.
После дачи имён вещам поэт подхватывает выпущенную Богом “мотыльковость” и превращает её в слово. Он остаётся сыном и преемником, которому, однако, может быть интересно поспорить с Отцом.
Для религиозного контекста стихов Черникова, кроме стандартных образов вроде голубя и райского сада, важен образ текущей реки, а вместе с ним и семантика голубого цвета. У реки есть и божественное значение, но над ним превалирует творческое. И в “Амнезии”, и в других произведениях река становится источником поэзии:
И праязык, как невод,
Из облака ловил
Сосуд с гранёным небом
Под синевой стропил.
В стихотворении “Как истина в углу из самых точных книг…” (Прочтение, 09.04.2021), формулируется ещё более конкретное значение: “Река поэта — речь”. То есть течение реки и круговорот воды обозначают естественные процессы изменения речи, в которых пытается участвовать поэт, чтобы обрести собственное слово. Закономерно, что и это происходит лишь с одобрения Бога, иначе третья часть “Амнезии” не называлась бы “Он становится водой”. Подобный Адаму поэт сначала обретает речь, вырабатывает её, давая имена вещам, а затем становится её частью.
Теснейшим образом с творением связано забвение – иначе “Амнезия” называлась бы по-другому, например, в честь райского сада. Поэт, сливаясь с речью, теряет память и индивидуальность, становится частью несущегося в пространстве потока:
И я уже не помню,
Чем был я до воды,
Когда на колокольню
Вели мои следы.
Кроме того, полная сентенция о реке и речи звучит так: “Река поэта — речь — пребудет безымянной”. То есть для того, чтобы наделить речь собственным голосом и превратить её в поэзию, герой должен воспользоваться “неводом” – выудить из бурного потока только самое необходимое:
Я был мычанием, чтоб вылупилась нота
Из кокона, из бытия.
Счесть “неводом” можно поэтическую и человеческую индивидуальность, то, что отличает всех людей друг от друга и делает каждого неповторимым.
То есть для совершения акта творения поэт должен полностью осознавать себя и своё место в мире. Работа над окончательной самоидентификацией идёт в стихах Черникова постоянно, и в этой связи ключевыми становятся три фигуры: уже упомянутый Бог, Родина и Другой. Интересно, что поэт осознает себя исключительно через призму национального опыта, и русская история и культура становятся ключевыми для понимания им себя как личности и как творца:
Я жил, я воплощался на России,
И плач — как дым из-под чела.
Россия здесь как будто мать, как будто Дева Мария – и это не может не напоминать о Блоке. Особенно вкупе с “дымом из-под чела”, который так похож на “мгновенный взор из-под платка”.
Другой – это, конечно, любимый человек, который появляется как герой в поэме “Работа над ошибками” (Прочтение, 15.08.2021):
Я так люблю, что блею песнь козла.
Я раздарил костюмы, трости, перстни,
Я весь раздет. Да что всё “я” да “я”! —
Ты, стрекоза, нужна для муравья.
Я муравей. Пожалуйста, воскресни.
Также Другого (точнее, Другую) можно увидеть в посвящениях некоторых подборок, и с его помощью поддерживается баланс между любовью, направленной внутрь себя, и любовью, направленной вовне. Герою Черникова не грозит стать рабом любви и посвятить себя служению Прекрасной Даме, но постоянная необходимость “работать над ошибками” сдерживает его гордыню.
Хотя герой Черникова – это прежде всего эпатажный герой. Герой, который уверен в собственной неотразимости и одарённости, и при этом считает возможным игнорировать все мыслимые рамки современности. По сути, здесь можно говорить о литературном образе, который конструирует Алексей Черников. Этот образ строится не просто как продолжающий классику, но и как классический сам по себе:
И долго будет миг зелёный
Осмысливать школяр в окне,
Как хлебом не корми, — влюблённый,
Как пить дать, — подражавший мне.
Подобно тем, на кого Черников равняется, его прельщает жизнетворчество – поэтому публичное поведение поэта не менее эпатажное, чем его стихи. Он настолько, если смотреть со стороны, герметично замкнут в культурном пространстве столетней давности, что это, с одной стороны, привлекает внимание, а с другой – вызывает вопросы, откуда же поступает поэту свежий воздух.
Блок говорил о смерти Пушкина в контексте нехватки воздуха. Алексей Черников опирается и походит и на Блока, и на Пушкина, а также на Мандельштама (слоёной водой и плавниками слов), Ходасевича (в частности, танцующей подобно обезьянке девушкой), Гумилёва, Маяковского (дымком, закинувшим ногу на ногу), Вертинского (бесконечной, как кажется, табачной и музыкальной темой). А по способу вхождения в литературу – на Есенина. Но хватит ли воздуха, если, как нас уверяет Черников, дышать только классикой? Трудно поверить, что в своих хулиганских стихах Алексей Черников ничуть не ориентируется на Бориса Рыжего, а в религиозных – на Ольгу Седакову. Влияние этих фигур настолько велико, что его в той или иной степени испытывает каждый приходящий в эти тематики даже с уже набранной поэтикой.
Главный вопрос, касающийся дальнейшего поэтического развития Черникова, состоит именно в жизнеспособности того образа, который он для себя создал. Нет сомнения, что Алексей Черников продолжит меняться и развиваться – но выдержит ли “герметичный” поэт интенсивное развитие? Или же, снова подобно Есенину, сменит рубаху на чёрный фрак и перестанет смотреться в литературе пришельцем из другой эпохи? Время покажет.
RSS
Comments (0) 
«Колесо обозрения» – вторая книга петербургской поэтессы Александры Цибули, лауреата премии Аркадия Драгомощенко за 2015 год. Кроме того, что колесо обозрения фигурировало в одном из стихотворений книги (это «с колеса обозрения видно: наступила осень»), она и сама по себе как большое колесо обозрения, аттракцион, с которого читатель смотрит вокруг, в художественный мир Цибули. Практически любое действие, происходящее в книге, ретроспективно. Оно не совершается в момент повествования, а вспоминается героиней и воспроизводится заново, переосмысляется с учётом её меланхолического состояния. Многогранный и насыщенный событиями текст воспринимается читателем с позиции созерцающего и рефлексирующего героя.
