RSS RSS

Наталия Кравченко. «И жизнь, как чудо, берегу…» О поэзии и прозе Алексея Солодова

Алексей СОЛОДОВ родился в 1967 году в Саратове. Закончил Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского (филологический факультет). Автор книг стихов и прозы: “Моя звезда”, “Пока душа не успокоится”, “Он любил тишину”, “Колыбельная для мамы”, “Потерявшийся пёс на холодном снегу” и других. Публиковался в журналах “Волга-21 век”, «Крокодил», «Вокруг смеха», «Зарубежные Задворки», литературно-художественных альманахах “Саратов литературный”, “Другой берег”, “Порт-Фолио”, «Золотое Руно». Член Союза писателей России. Лауреат международных конкурсов карикатур в Японии (Хоккайдо). Живёт в Саратове.

Был такой фильм: «Космос как предчувствие». Так вот это предчувствие космоса чужого внутреннего мира оправдалось с лихвой. Две подаренные Алексеем книги «Потерявшийся пёс на холодном снегу» и «Колыбельная для мамы» глубоко захватили меня, почти на неделю заслонив собой окружающую злободневную жизнь с её суетными заботами. Это было стопроцентное попадание во все мои болевые точки: память, безысходность тоски по близким, неизбывное душевное одиночество, — боже, как я понимала его, всей кожей, всеми нервами, всем своим существом. Я поняла, что не могу не написать обо всём этом. Но, просидев дня два над своими выписками и выплесками, с ужасом осознала, что и написать я тоже не могу. Чувства и мысли переполняли, но как только ручка приближалась к листу — возникал некий ступор, зажатость, вызванные страхом неточного слова, фальшивой ноты, возможной неадекватности душевного состояния той форме, что оно примет на бумаге. «Мысль изречённая есть ложь». Но всё же попытаюсь. Пусть это будет — как любит называть свои монологи Цветаева — Попыткой понимания, Попыткой оценки.

ПРОСТОТА, ДОБРО И ПРАВДА

Было бы кощунством судить эти книги как литературные произведения. Есть вещи,

о которых хочется сказать: «Это уже не искусство. Это больше, выше, чем искусство. Это правда». Скупость изобразительных средств, которую не променяешь ни на какой избыток. Так всё просто. Что мне в этой чужой неброской жизни? А не оторваться.

«Мне кажется, что уже тогда, сидя на лавочке, приложив ухо к бабушкиной спине, я понимал, что это — одни из самых счастливых минут в моей жизни. Поэтому, наверное, я и растягивал эти вечера, как мог. Поэтому они и запомнились навсегда. Я до сих пор помню, как звучал голос бабушки, когда я прикладывал ухо к её спине.

Вы будете смеяться, но я сам себе иногда напоминаю старую ракушку, которая давно лежит в какой-нибудь квартире, но стоит её приложить к уху, и она расскажет вам, как шумит море. Ничего удивительного: просто самые счастливые минуты у этой ракушки были связаны с морем. А как можно забыть самые счастливые моменты? Ах, если бы можно было кинуть монетку тогда, чтобы вернуться ещё раз в то время!» («Потерявшийся пёс на холодном снегу»).

Эта проза не роскошествует, довольствуется лишь необходимым. Минимум фабулы, минимум фантазии. Ей, поздней прозе (А. Солодов «резко», как он сам говорит, вошёл в литературу, когда ему было уже под сорок), с которой человек, в сущности, уходит из жизни, скучно упаковывать себя в прокрустово сюжетное ложе, скучно рядиться в маски вымышленных героев. Читая её, вспоминаешь правило Л.Толстого: «Простота, добро и правда», девиз Батюшкова: «Живи, как пишешь, пиши, как живёшь». Не знаю, знал ли их Солодов, но писал он, явно следуя этим заветам.

У Солодова всё настоящее, не лукавое, не мякинное, кровное, своё. Это особый подход — даже не к литературе, к жизни.

«Меня приветствовали огромные, выше домов, тополя. Может быть, они могли бы рассказать мне про моего папу. Тогда, тридцать лет назад, когда он жил здесь, они были совсем молодыми. Я шёл по папиной улице, как когда-то ходил по ней папа, и тополя смотрели мне вслед. И, может быть, один из этих тополей посадил папа, а потом наблюдал, как он подрастает: сначала до второго этажа, потом до третьего… Тополь рос, а папа старел. Где ты, папин тополь?» («Как мы искали папу»).

 

 

Как всё точно, без промаха. Ни одного случайного, лишнего, неточного слова. Нет, это не мастерство профессионала. Это точный компас души, сердца, который указывает автору безошибочный путь — по прямой к сердцу читателя, подсказывает самые верные, самые правдивые слова. Слова, которые не придуманы, а выношены, выстраданы, пережиты.

 

ГОРЯЩАЯ ТЕМА ПОЭТА

Владимир Соколов писал: «Нет в стихах каких-то новых правил./Было б сердце да горела б тема». В стихах Алексея Солодова есть эти две главных составляющих: горячее сердце и горящая тема. Это живые стихи. Они вспыхивают в тебе и болят, как ожог. Они «не пишутся — случаются».

Стихи надо прожить. Лучшее в них — от жизни, и только от неё. Настоящие, живые стихи идут только от того, что действительно с тобой было, прошло через сознание, сердце, печень. Писать надо только те стихи, которые нельзя не написать. Это не я сказала — это Блок, из его «Записных книжек». Если стихотворение ничем нас не затронуло — поэтически оно бессмысленно, каким бы модным «слововерчением» ни обладало. Стихи Солодова меня завораживают, трогают до слёз. Безошибочный критерий настоящего в искусстве — когда строки вызывают желание их запомнить, переписать, вобрать в себя. Когда чувствуешь: это — моё, это словно я написал, и — почему это не я написал! На фоне нынешнего оголтелого авангардизма, бездушия, бессмыслицы — боже, как же мало такой поэзии!
От творений «эстетных» поэтов — ни холодно, ни жарко, они ничего не дают ни уму, ни сердцу. Это мёртвые поэты, поэты выдуманных миров. Они — как мёртвые языки, на которых уже никто не говорит. За их стихами ничего не стоит, нет ничего, кроме буковок на бумаге. Они не оплачены ни душевной болью, ни выстраданной мыслью. Просто холодные головные стилистические упражнения, не более  того. А если всё этим и ограничивается, то никакого оправдания их существованию нет, они обречены на дурной запах мёртвых слов, о котором с брезгливостью писал Н. Гумилёв. («И дурно пахнут мёртвые слова»).
В стихах А. Солодова — ощущение внешней простоты и прозрачности, отсутствие какой бы то ни было пряности и мишуры.

Никакого щегольства метафорами и перезвонами, никакого красноречия, никаких патетических жестов, нищенски бедный словарь — но в этом отсутствии эффектов и заключается сильнейший эффект: чем безыскуснее форма этих внешне неказистых стихов, тем вернее они доходят до сердца. В поэзии техника должна быть невидима, потому что сила стихов — в их естественности. Цель поэзии — поэзия, а не поэтика, как учил В. Соколов.

 

Кораблик

Тонет в канаве кораблик бумажный,
юный герой, первоклашка отважный.
Может, он ищет свою бригантину,
может, мечтает покинуть рутину,
может, тоска его душеньку гложет,
может, он здесь оставаться не может?
Он не боится, не плачет, не стонет,
он доплывёт, он не верит, что тонет.
Тонет бумажное сердце, в котором
столько любви к океанским просторам!
Столько в нём чести, любви и отваги —
в маленьком этом кусочке бумаги!..

 

Наивные, бесхитростные строки. Рифмы — самые обычные. «Какими средствами это сделано? Голой душою». В памяти всплывают стихи безвестной монахини, читая которые, Марина Цветаева испытывала «чувство стыда за свои собственные». («Искусство при свете совести»). Он тоже воспринимал искусство только «при свете совести».

 

фото 5

 

Я эту боль на бумаге оставил.
Текст написал, запятые расставил.
Вот эти буквы, каракули, точки,
горькие слёзы, неровные строчки,
долгие проводы, краткие встречи,
яркие звёзды и тихие речи.
Спряталась робко под эту обложку.
Пейте её по чуть-чуть, понемножку.

 

фото 6

 

Я пила взахлёб. Вспоминается, как Маяковский восхищался стихотворением Светлова «Гренада», и как тот смущённо в ответ признался, что в нём плохие рифмы. Маяковский сказал ему тогда: «Эти стихи мне так понравились, что я не заметил, какие там рифмы». Я всё могу простить живым стихам: бедные рифмы, угловатость слога, неудачную строку — всё это наживное — ради праздника чувства и мысли, ради той очищающей боли, что они мне дарят. А гладким, «профессиональным», но мёртворождённым виршам, ряженым в павлиньи перья мнимой поэтичности, не прощу ничего. Мало поэтов, способных писать так, то есть внутренне богатых настолько, что они не боятся внешней простоты и аскетизма. Такие стихи — как первые подснежники, олицетворяющие поэзию. Неброские, негромкие, но в них куда больше первозданной, трепетной прелести, чем в пышных и пошлых в своей кричащей красоте георгинах и пионах.

Я хотел бы, как голубь, летать в облаках,
чтоб держали влюблённые в крепких руках
по цветку, и как встарь, получали бы вновь
драгоценный конвертик со словом «любовь».

Подавляющее большинство пишет стихи, прибегая к всевозможным украшениям (поэтизмам), создавая тем иллюзию художественности. Но эта красота искусственная, как бы достигнутая с помощью грима, макияжа. Если поэту есть что сказать, то он инстинктивно ищет слов, наименее способных отвлечь внимание от целого, от той сущности, что разлита во всём стихотворении, а не цепляется за отдельные его части. Ему не нужны никакие словесные эффекты. С высот того, что ему виделось в минуты замысла, всё это — мишура.

Я боюсь потерять эту лунную ночь,
что под утро, как сказка, уносится прочь.
Я боюсь потерять этот зимний мороз,
и навязчивый запах плохих папирос,
этот насморк проклятый, усталость и грипп,
и открытой калитки простуженный скрип.
Гололёд я боюсь потерять и туман,
и скандалы с соседом, который карман
мне порвал в пьяной драке у всех на виду,
и речушку, куда я никак не приду:
всё дела и дела, всё потом и потом,
а года пролетают и быстро притом;
эту жизнь, что бывает порой нелегка,
и, как длинный роман, утомляет слегка,
я боюсь потерять, я боюсь потерять —
сам себе, как молитву, я стал повторять.

 

 

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Каждая минута тут же становится прошлым. В сущности, существует только прошлое.

Я болен прошлым: каждый раз,
когда закат вечерний тает,
вчерашний день пленяет нас
и до утра не отпускает.
И к горлу подступает ком,
и грудь сжимается клещами.
Я не забуду ни о ком.
Я помню всех. Я их вещами
наполню комнату свою,
и время прошлое вернётся…

«Жить — значит терять», — писал Пастернак. Солодов не может, не хочет с этим примириться. Он хочет обрести даже то, чего никогда не имел, но что было обещано Богом, что смутно грезилось в детских мечтах, снах, воспоминаниях.

В этом городе я до рассвета грущу,
в этом городе я человека ищу.
В этих каменных джунглях нетрудно пропасть.
Сколько душ проглотила голодная пасть!
…Я ищу человека, как ищут в ночи
своей дальней-далёкой горящей свечи.
Он когда-то любил и рассветы встречал,
его голос на улицах этих звучал.
Где найти мне архив, что тот голос хранит —
не ответит холодный, как вечность, гранит.

Он пишет об этом и в своей пронзительно-человечной автобиографической повести «Как мы искали папу».

«Вместе с ветром появились тяжёлые дождевые тучи. Я люблю дождь, особенно сейчас, когда лето такое жаркое. Но этим странным вечером я точно знал, что всё это: и переполненные маршрутки, в которых для меня нет места, и надвигающийся дождь — дело рук папы. Он прячется от меня. Ему хорошо там, где он сейчас, без меня. Он не хочет, чтобы его тревожили, и не пустит меня к себе. …Дорога всё время шла вверх, всё ближе и ближе к небу. В считанные минуты город остался где-то внизу, позади, а кругом — огромное небо с тяжеленными, провисшими до макушек тополей, тучами. Как по волшебству, исчезли дома, улицы и люди. Осталось одно небо и эти  страшные, ощетинившиеся тучи. И дорога, которая несла нас прямо в эти тучи. Они, как пограничники, сделают всё, чтобы мы не пересекли заветный рубеж.

 

…Грянул гром, как последнее предупреждение от стражников. И молния, длинная и стремительная, как кинжал, пронзила как раз ту тучу, в которую мы должны врезаться. Было немного боязно, и одновременно очень тянуло туда, в святая святых, куда не пускают посторонних. Но нас сегодня, может быть, всё-таки пустят».

А потом — захватывающие, как детектив, поиски: один адрес, другой, Архив, ЖКО, расспросы соседей, прохожих…

«Сегодня очень грустный день: я расстался с надеждой найти когда-нибудь своего отца. Отца, которого совсем не знал, но не хватает которого с каждым годом всё сильнее и сильнее. Я шёл мимо этих милых старых домов, скамеек и деревьев, как когда-то ходил другой человек — Александр Иванович Петров. Он родился 28 июня 1929 года, а умер в 1985 году. Это был мой папа…»

Читаешь с перехваченным, как петлёй, горлом. Папу они так и не нашли. Но всё же, всё же, всё же…

«И всё-таки что-то во мне сегодня поменялось. Изменилось отношение к жизни — сиюминутной и неповторимой, к Вечности, ко всему живому. …Мой старый город всё помнит, обо всех знает, но никогда не расскажет свои секреты. …И вдруг я услышал, как из открытой форточки на четвёртом этаже доносится папина любимая песня. За то время, что я искал папу, эта песня стала и моей любимой тоже. Мужской голос звучал тихо, как будто пробивался сквозь годы, отделявшие меня от того далёкого зимнего вечера, когда эту песню пел папа у нас дома: «Когда б имел златые горы…» Был тёплый майский вечер, а я вспоминал зиму 1977 года. Песня закончилась, а я всё стоял, и мне не хотелось никуда уходить…»

Он пытается вспомнить, что было до него: как жили отец и мать до его рождения? Он хочет вернуться в Тамбов 1931-го года — город, где родилась его мама.

Как я мечтаю уехать в Тамбов,
как мне охота увидеться с мамой!
Пусть меня встретит средь милых дворов
старый мороженщик с белой панамой.
Гордый камыш задремал у пруда.
Тихо стоит на окошке алоэ.
Хочется очень поехать туда,
взглядом счастливым окинуть былое.
Где эта улица, где этот дом?
Где тот фонарь, что горел до рассвета?
Столько хорошего в городе том…
Было — и нет его — кануло в Лету.
Время несётся, как всадник, вперёд.
Плачет, поёт и ликует природа…
Только покоя никак не даёт
старый Тамбов тридцать первого года.

 

 

«Годы шли, я взрослел, мама с бабушкой старели. По вечерам мы всё так же сидели на этом же самом диване. Но теперь, если бабушка погружалась в сон, я уже не будил её. Телевизор продолжал работать, но я уже  смотрел не на него, а на бабушку. Пока она спала, сидя на диване, и глаза её были закрыты, я смотрел на неё, стараясь запомнить её навсегда. Чтобы потом, спустя много-много лет, она возвращалась ко мне из глубин моей памяти. Пока она около меня тихо дремала от усталости, я досконально изучал её лицо, запоминал каждую морщинку…» («Квартирант»).

Потом уже не будет бабушки, а вслед за ней — мамы. Одиночество ненадолго скрасит  квартирант Серёга, ставший настоящим другом.

«Серёга, спасибо тебе за всё… Это ты спасал меня все эти три года: от тоски и одиночества. Это ты вселял в меня веру в то, что всё ещё в моей жизни будет хорошо. Даже если ты остался на свете совсем один, и нет уже никого из родных — ещё ничего не потеряно, если рядом находится хоть один верный тебе человек. …Как нам было хорошо! Мы шутили, веселились, все вечера проводили вместе. А я это всё фотографировал: на память, на память, на память… Будто я без фотографий когда-нибудь это забуду. Такое не забывается. Но если кроме простой человеческой памяти останутся ещё и листочки бумаги с дорогими лицами — это ли не счастье!».

Как он боялся теперь потерять и эти случайные крупицы душевного тепла, как хотел их сохранить навечно, вопреки неумолимым необратимым дорогам жизни, бегущим вперёд и вперёд, оставляя позади всё, что дорого!

Я вперёд не смотрю,  мне назад посмотреть интересней:
что я видел когда-то и где я, наверное, был.
И былое мне кажется тихой задумчивой песней:
мне пропели её в колыбели, и я не забыл.

 

ВО ВЛАСТИ ПРОШЛОГО

Стихи Солодова о прошлом овеяны теплом и ностальгией:

Пусть смешным вам покажется это и пошлым,
я сегодня пойду на свидание с прошлым.
Пусть разбудит меня «Пионерская зорька»,
комсомольская свадьба, весёлое «горько!»!
«Пионерскую правду» из шкафа достану,
прочитаю заметку «Салют Казахстану».
И рассказ Пантелеева «Честное слово»
перечитывать буду я вечером снова.
…Газировка на улице, пиво в бидоне,
а в трамваях компостеры в каждом вагоне.
Пью зелёный «Тархун» и ситро «Буратино».
Из окна Пугачёва поёт «Арлекино».
Чёрно-белый экран, телевизор «Берёзка»,
отрывной календарь, холодильник «Морозко».
…А дворовый футбол, а игра на баяне,
а весёлые шутки по «Радионяне»!
Театральный кружок, акварельные краски —
это детство моё проплывает, как в сказке.
Заурядное детство, обычное детство,
чтоб вернуться сюда — не придумано средство.
Я лопату возьму и прочищу дорожку
к тем годам, по которым тоскую немножко…

Или:

…Дом сорок шесть, я живу в этом доме,
книжки читаю, рисую в альбоме,
в школу хожу и дружу с Ивановой,
трескаю завтраки в школьной столовой…
Двойки, пятёрки, уроки, продлёнка,
локти, коленки, бинты и зелёнка,
драки, болячки, любовь и кокетство —
я вспоминаю счастливое детство.
Кляксы, чернила, перо, промокашка,
вы не поверите: я — третьеклашка.
Кухня и старая песенка эта…
Годы прошли, но она не допета.
Мы эту песню когда-то учили,
ценный значок за неё получили.
Знамя, субботники, Красная Пресня…
Всё позабыто. Напомнила песня.
Скоро мы с Ленкой поедем в «Орлёнок»,
я — пионер, а она — октябрёнок.
Скоро мы вырастем, взрослыми станем,
но никогда-никогда не устанем
Родиной нашей советской гордиться
и по-стахановски жить и трудиться…
Долгие годы пластинка молчала,
старую песню поставьте сначала.

В них слышится небольшая ирония над собой, над тем временем, но она добродушна и трогательна. Вот и я, читая, вспомнила своё детство, прошедшее в пионерлагерях, романтику костров, походов, слёзы при расставании с новыми подружками, свою первую школьную любовь… Как пишет Дмитрий Быков: «Восторг телячий или щений/ С годами падает в цене,/ Но страшен мир без обольщений/ И нечем в нём прельститься мне».

 

«Достаточно остаться одному, и ты вновь оказываешься во власти прошлого. И у тебя нет ни сил, ни воли, ни желания побороть его, оказать хоть какое-то сопротивление. И ты, — чтобы, если не победить (о победе тут не может быть и речи: силы слишком не равны), то хотя бы перехитрить эту тоску, начинаешь придумывать то, во что даже сам не веришь. Ты, как дурак, как самый последний идиот, хватающийся за спасительную соломинку, внушаешь сам себе: а может, мама не умерла, и бабушка тоже? Может быть, они живы, просто я об этом не знаю? Не может быть, чтобы человек смеялся, ходил на работу, любил другого человека, рожал и воспитывал детей, строил планы на будущее — одним словом: был, а потом вдруг — раз, и исчезал навсегда, как будто ничего этого не было. Но я же знаю, что они были, я свидетель! Мама ходила на работу, бабушка крутилась, как белка в колесе, и, казалось, никогда не будет этому конца. Какой конец, кому он нужен, этот конец? Пусть всё останется, как было, ведь всё было так хорошо…» («Квартирант»).

Это, как заклинание, звучит на протяжении всей книги. Мне вспомнилась любимая книжка моего детства «Когда я снова стану маленьким» Януша Корчака. Как герой, став взрослым, часто вспоминал своё детство, своих родителей, которых уже не было в живых. И ему так хотелось хоть на миг вернуться в те прежние годы. Однажды, думая об этом, он вздохнул глубоко и тяжко. И вдруг перед ним явился гном: маленький человечек в колпачке, с красным фонариком, которым размахивал вправо-влево, вправо-влево. «Ты меня звал, вот я и пришёл. Чего ты хочешь?» — «Звал?» — «Ну да. Ты меня вызвал Вздохом Тоски. Многие думают, что заклятие — это обязательно слова. Да нет же, нет. Ну, говори своё желание!» И герой прошептал: «Хочу снова стать маленьким».

 

 

Этот старичок-гномик был — время, а фонарик — память человеческая. А память может мгновенно вернуть человеку и детство, и любой час жизни, и любого человека, который был ему близок и дорог когда-то. Правда, в возвращении в прошлое всегда есть непрочность и печаль.

Всю ночь кричала громко птица.
Луна плыла.
Мне мама не могла присниться:
она была.
Варенье, что она варила,
ещё стоит.
А свитер, как и говорила,
тепло таит.
И платье, что она носила,
ещё висит.
А маму никакая сила
не воскресит.
Но вторит маятник упрямый
мне в унисон:
она была, и это самый
счастливый сон.

«Мне иногда кажется, что когда я прихожу сюда, на кладбище, мама с бабушкой в это время приходят ко мне в квартиру и, может быть, обходят её всю, а потом садятся на диван отдохнуть. Отдохнут, посидят немного и быстренько, чтобы успеть до моего возвращения, уходят обратно. Потому что хоть и хорошо им там, на новой квартире, но нет-нет, да и сюда, на старую, потянет. Я же вам говорю: они не умерли, а просто переехали…» («Квартирант»).

«Не говори с тоской: их нет. Но с благодарностию: были». А для него даже не были: они есть. Они рядом.

Закрываю плотно рамы,
лампу не гашу.
Колыбельную для мамы
по ночам пишу.
Рана в сердце одиноком
ночью не видна.
В небе, тёмном и глубоком,
плавает луна,
отражаясь, как панама,
в озере лесном.
Колыбель, в которой мама
спит спокойным сном…

«Иногда мне в голову приходят совершенно идиотские мысли. Например, когда-нибудь, когда я пойму, что меня тут уже ничего не держит, я обниму последний солнечный луч и вместе с ним улечу далеко-далеко за горизонт. Мне даже кажется, что лучи заходящего солнца очень настойчиво уговаривают меня всё бросить и полететь вместе с ними. Только вы поймите меня правильно: я не слышу никаких голосов, я же не сумасшедший, чтобы додуматься до того, что солнце разговаривает. Я просто придумал сам себе такую сказку, вот и всё. И когда-нибудь, по сказочным законам, я всё-таки поддамся уговорам солнечных лучей и, поборов страх перед неизвестностью, в самый последний момент улечу отсюда вместе с последним лучом». («Квартирант»).

 

Смерть сообщает лишь новую форму любви, она превращает любовь в судьбу. А у многих не было этого счастья любви и тепла и при живых родителях!

 

СПАСИТЕЛЬНАЯ БОЛЬ

«Однажды я посмотрел в зеркало и сам себя не узнал, вот как сильно я изменился. Под глазами  круги, взгляд — как у побитой бродячей собаки, а на лице такая тоска, словно меня вот-вот запинают ногами, как бездомного пса. Только собаки, даже бездомные, на что-то надеются, а мне уже всё равно, что со мной будет: я всё потерял.

На работе считают, что мне надо жениться и тогда всё пойдёт как положено. И мне будет легче, потому что голова моя будет занята совершенно другими мыслями. А мне пока не хочется ничего. Какой из меня сейчас жених, я на человека-то не похож: побитая бродячая собака, оставшаяся без хозяина, — вот кто я теперь. Ошейник у этой собаки остался, а вот хозяина уже нет…» («Потерявшийся пёс на холодном снегу»)

Когда я читала эту повесть с замечательным изображением тоскливой пёсьей морды на обложке (рисунки и художественное оформление всех книг — самого А. Солодова, в «прежней» жизни — художника-карикатуриста, лауреата многих международных художественных конкурсов), то в голове всплывали цитаты поэтов, оставивших такой же «наждачный» след в душе: «Каждый сам себе отвори свой ад,/словно дверцу шкафчика в душевой» (С. Гандлевский); «Взгляни! Не ты ли виновата, /что у меня в груди дыра, /
что все другие — лишь заплата/на эту пропасть у ребра» (Б. Рыжий); «Вам жить, а мне не очень…» (А. Ахматова); «Думать не надо, плакать нельзя» (С. Липкин). Все эти строки могли бы стать эпиграфами к его книге.

«Я закрыл глаза, и мамина палочка ожила. Сначала до меня донёсся скрип кровати, на которой лежала мама, а потом, как первая капля дождя в жаркий летний полдень, — кап!.. И опять тишина. Неужели показалось, и дождя не будет? Я жду и надеюсь, что вслед за первой упадёт вторая, а за ней — третья капля… Как мне нужен этот дождь, я так устал от жары… Дождик, ну пожалуйста, ну что тебе стоит. Ты очень нужен мне сейчас, мне трудно, я скучаю по тебе… И вот — вторая, долгожданная капля упала на землю. Значит, мне не показалось, и дождь действительно начинается! Моё сердце замерло. Кап! Кап!.. Кто-то пожалел меня и выпустил эти капли на  свободу. Их уже не остановить. КАП, КАП, КАП!!! Боже мой, как мне стало хорошо! Не передать, какое счастье я испытываю сейчас от этих лёгких, слабых и любимых, как капли дождя, звуков маминой палочки. Тук-тук… Кап-кап…Тук-тук… Мама, как и раньше, идёт ко мне, чтобы сказать: «Алёша, вставай». Ещё несколько шагов, и я услышу её голос. Пусть тихий, слабый, но в нём такая сила, что, услышав его, я буду способен горы сдвинуть. Да что там говорить, я буду на всё способен, как только услышу этот голос…

Я открыл глаза. Моё лицо мокрое. По щекам текут не капли дождя, а слёзы. Мне опять всё только послышалось: и мамина палочка, и шорох её тапочек, и скрип её кровати. Моё сердце колотится, словно я упал с высокой скалы, которую только что хотел сдвинуть, а слёзы текут, текут… В полной тишине только ещё одно сердце — железное сердце будильника напоминает мне, что я один в этой пустыне, а дождь — всего лишь мираж».

 

Спасение приходило в счастливых снах.

«И мне приснилась мама. Она вошла в мою спальню совершенно здоровая, без палочки. Погладила меня, как маленького, по голове, улыбнулась и сказала: «Не скучай так, сынок. Что ты так по мне скучаешь?» «Я не скучаю», — ответил я. А она всё держала свою руку  у меня на голове и повторила ещё раз: «Не надо скучать, я прошу тебя».
А потом я вдруг оказался на кухне. Там у окна стояла бабушка. А на столе был настоящий пир — чего там только не было. И мы все втроём сели за стол.

Мне было так хорошо, что когда я проснулся посреди ночи, то не мог понять: всё это было на самом деле или мне это только приснилось».

Жизнь — это счастье, переходящее в боль.

Ныла ночами открытая ранка:
как надоела ей боль-квартирантка!
Боль вытекала по капле, но снова
вдруг вспоминалось забытое слово,
праздники, ссоры, улыбка, разлука…
Боль без промашки стреляла из лука.
То возвращалась, то вновь уходила,
рваные раны мои бередила,
бедную память тревожа ночами,
старыми фото, былыми речами…

Он так привык к этой боли, что уже не мог без неё обходиться, он уже почти любил её, свою боль. Пестовал, нянчил, как больного ребёнка. Достоевский писал: «Человеку для счастья нужно ровно столько же счастья, сколько несчастья». Звучит на первый взгляд кощунственно, но если вдуматься — как это верно. Отними у нас наши дорогие воспоминания, даже мучительные, нашу тоску по ушедшей или неосуществимой любви, наши страдания, чувство вины, жалости, что останется? «Хожу по опустевшей квартире и, кажется, вот-вот сойду с ума от тоски и одиночества. Тоска — бескрайняя, нескончаемая, мучительная… Она преследует одиноких, несчастных, слабых. Сейчас она охотится на меня и знает, что охота будет удачной». («Квартирант»).

Ещё чуть-чуть, и я готов,
сопротивляться бесполезно:
вот-вот меня проглотит бездна,
её пополнится улов.
В руке сожму бокал вина
для избавленья от печали.
Мне страшно будет лишь вначале,
но это — лучшая цена.
Мы расквитаемся потом.
Оставьте, господа и дамы!
Я — сын, мне не хватает мамы
на этом свете и на том.

Один из моих любимых рассказов Татьяны Толстой — «Чистый лист». Помните, как он начинается? «Каждую ночь к Игнатьеву приходила тоска. Тяжёлая, смутная, с опущенной головой, садилась на краешек его постели». Алексей не читал этого рассказа, я спрашивала, но как же близок ему этот герой! И эта тоска, неразлучная подруга, и освещённые окна, за которыми он с грустью наблюдает чужую жизнь…Герой рассказа Толстой, измученный тоской и неразрешимыми жизненными проблемами, прослышал, что в одном научном институте делают частным образом операции: удаляют душу. После чего «люди выходят совершенно обновлённые. Необычайно обостряются мыслительные способности. Растёт сила воли. Все идиотские бесплодные сомнения полностью прекращаются. Всё  у них о’кэйчик, живут припеваючи, над нами, дураками посмеиваются».

Солодов никогда бы не пошёл на такую ампутацию. И он чувствует, что не вписывается в общепринятую колею, что «чужой на этом карнавале»: «Я неверный, наверное, выбрал маршрут./Моя жизнь не раскрылась, как тот парашют». Ему, росшему в тепличной атмосфере домашней любви и ласки, приходится выживать в ледяной пустыне душевного одиночества. Выживет ли?

Меня хорошему учили,
а вышел брак.
Наверно, что-то подключили
во мне не так.
Наверно, где-нибудь случился
какой-то сбой.
Вот почему и получился
я не такой.

Комплекс гадкого утёнка, ещё не знающего, что он — лебедь.

Не смотри на небо часто:
можешь улететь.
Небо алчно и зубасто,
есть у неба сеть.
Осторожней, кто не знает:
небо — как магнит.
Никого не отпускает,
всех к себе манит.
Улетишь и  не вернёшься:
нет пути назад.
В тёмном небе задохнёшься.
Небо — это ад.

 

ЖИВОЕ

Его поэтический мир — это мир живых, одушевлённых вещей, почти самостоятельных персонажей.

«Я чиркнул спичкой, а она сломалась  и улетела в неизвестном направлении. Вынул из коробки другую и вижу, что у меня руки дрожат. А мне вдруг показалось, что это не руки мои трясутся, а спичка вырывается: уж очень не хочется ей погибать. Я стою, смотрю на эту спичку и жалею. Что на меня нашло — понятия не имею, только кажется мне, что она живая, и всё тут. Головкой трясёт, просит, чтобы я её отпустил: «Не губи меня, Лёша, я жить хочу».

Сразу вспоминается Метерлинк с его «Синей птицей» (душа сахара, душа воды), сказки Андерсена (штопальная игла, калоша, оловянный солдатик).

«У каждого человека, пусть он даже давно вырос, обязательно должна сохраниться какая-нибудь вещь из детства: книжка, или кукла, или машинка. С годами они становятся потрёпанные, обшарпанные. Но когда берёшь их в руки, не обращаешь на это внимания. Я свою книжку-малышку беру в руки очень бережно, чтобы она не рассыпалась от старости. И меня абсолютно не смущает её непрезентабельный вид. Наоборот, мне даже жалко её, старушку». («Квартирант»).

Нет, это не пресловутый «вещизм», не плюшкинская бережливость. Он наделяет вещи человеческими качествами и жалеет их, как близких, живых существ.

«Я даже немного пожалел свою квартиру: как она там, без меня? Скучает, наверное, и не поймёт, куда все убежали, и почему бросили её одну, на ночь глядя. Не грусти, старина. Я ненадолго. Приеду — и всё тебе расскажу».(«Квартирант»)

«Милый сверчок… Каждый вечер он поёт нам свои песни, а мы так к нему привыкли, что даже не обращаем на него внимания. Мне почему-то кажется, что он просит нас, чтобы мы не оставляли его одного и подольше сидели и слушали его концерт». («Потерявшийся пёс на холодном снегу»).

Поражает, какие живые слова он находил для неживой материи: «Тонет в канаве кораблик бумажный — юный герой, первоклашка отважный». «Измученный снег». «Снегу интересно, чем всё это закончится, и он сопровождает нас весь вечер». (Невольно вспоминается ахмадулинская «Сказка о дожде», который сопровождал её в гости).

«И вдруг мне пришло в голову, что души всех людей, которые покинули этот мир, один раз в году становятся снежинками, собираются в большую снеговую тучу и летят на землю, чтобы посмотреть, как мы без них живём. Целый год они скучают по нас, по городу, в котором жили, и ждут единственного дня, когда наступит их очередь слетать к нам в гости. …Я и сам понимаю, что это ерунда. Просто мне очень захотелось, чтобы моя ерунда оказалась единственно верным и самым главным законом на Земле, а может, и во всей Вселенной. Я назвал бы его «Законом возвращения  души». («Потерявшийся пёс на холодном снегу»).

 

Монтень писал: «Если бы меня заставили выбрать одного-единственного поэта, я бы выбрал Вергилия. За его «Эклоги»? Нет. За его «Георгики»? Нет. «Энеиду»? Нет. За то, что в своих произведениях он приютил многие прекрасные стихи других поэтов». Вот и мне хочется «приютить» в своих статьях, в своём душевном мире как можно больше строк любимых авторов. Алексей Солодов теперь в их числе.

* * *
Я всех друзей переживу.
Мой Бог, за что мне эта мука?
Я эти раны залижу
как пёс, безропотно, без звука.
Меня друзья пусть встретят там,
куда я провожу их с болью.
И по традиции сто грамм
закусим молча хлебом-солью.
Не надо говорить про то,
как догорю закатом летним.
Не опечалится никто:
я буду уходить последним.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наталия Кравченко

Родилась и живёт в Саратове. Филолог, член Союза журналистов, работала корреспондентом ГТРК, социологом, редактором частного издательства. С 1986 года читает публичные лекции о поэтах разных стран и эпох. Автор 18 книг стихов, литературных эссе и критических статей. Публиковалась в журналах и литературных альманахах "Саратов литературный", "Эдита" (Германия), "Русское литературное эхо" (Израиль), "Параллели" (Самара), "Новый свет" (Канада), "Фабрика литературы" (Украина), "Порт-фолио" (Монреаль-Канада), «Артикль», «Эрфольг», "45-я параллель", "Семь искусств", «RELGA» , "Сура" , "Лексикон", "Золотое руно", «Гостиная», «Подлинник», «День и ночь», «Нева», «Южное сияние», «Зарубежные Задворки». Лауреат 13-го Международного конкурса поэзии "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2 место, 2003). Финалист 5-го Международного конкурса поэзии им. Владимира Добина (Ашдод-Израиль, 2010). Лауреат Международных поэтических конкурсов "Серебряный стрелец" (Лос-Анджелес 2011), "Цветаевская осень" (Одесса, 2011), "45 калибр" (Ставрополь, 2013), «Эмигрантская лира-2013/2014» (Бельгия), конкурса имени Игоря Царёва "Пятая стихия" (2014), конкурса имени Дюка де Ришелье (Одесса, 2016, Серебряный Дюк), международного конкурса «Серебряный голубь России 2016» (Санкт-Петербург, 4 премия), победитель литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" (2013), финалист и дипломант межобластного конкурса поэзии "Чем жива душа..." (Ярославль, 2016), дипломант международного литературного конкурса «Родной дом» (Минск, 2016), лауреат литературной премии «Свой вариант» (Луганск, 2016).

4 Responses to “Наталия Кравченко. «И жизнь, как чудо, берегу…» О поэзии и прозе Алексея Солодова”

  1. avatar Елена (hloya) says:

    Так прекрасно написано, и… ощущение, что так мало, хотелось бы еще. Потому что Алексей Солодов явно необычен, незауряден, нестандартен, даже нездешен (уж не знаю, есть ли такие слово) – и как автор, и как человек, высвечивающийся в его творчестве. Удивительно, но его лицо абсолютно соответствует этому впечатлению, а так бывает далеко не всегда. У Алексея явно и заслуженно – хорошее литературное будущее, как и должно быть у тонкого, талантливого поэта и прозаика.
    И пусть Ваше эссе тоже поспособствует этому. Спасибо Вам, Наталия!

    • avatar Наталия Кравченко says:

      Большое спасибо, Елена! Вы попали в самую точку (болевую) этим отзывом, проникнув в глубинную суть творчества этого писателя и поэта. Он читается на одном дыхании и со слёзным комком в горле. Хотя, может быть, в чём-то и чужд людям, толстокожим сердцем.
      А. Солодов – человек с особым ощущением мира, особым взглядом, без кожи. Такое нежное душевное устройство у человека с малых лет, как с этим жить («с этой безмерностью в мире мер»)? Он видит и чувствует, понимает больше, чем предусмотрено здесь. Поэтому так больно. Ему — писать, а нам — читать его строки. И все мы где-то в чём-то такие же “потерявшиеся псы на холодном снегу”. Тем радостнее обретать друг друга. Как это у Вознесенского: “Душа моя, мой зверёныш, меж городских кулис щенком с обрывком верёвки ты носишься и скулишь”… А лицо – да, необычное, тот редкий случай, когда форма полностью гармонирует с содержанием. Алексей сейчас пишет новую автобиографическую повесть и, думаю, в ней будет звучать та же чистая, пронзительная и правдивая нота, сразу забирающая в плен наши сердца. Дай Бог ему реализоваться на все сто в этой жизни.

  2. avatar Людмила Коваль says:

    Дорогая Наташа!Спасибо Вам огромное за это знакомство с удивительным автором и человеком.
    Это эссе – снова открытие, подаренное всем читателям. Спасибо за ваш неустанный вдохновенный труд и за то тепло Вашей души, которое Вы так щедро отдаете любимым и вновь открываемым авторам. Я поздравляю Вас с Новым годом и желаю вдохновения, творчества и новых читателей, которые навсегда становятся Вашими поклонниками.

    • avatar Наталия Кравченко says:

      Спасибо, дорогая Людмила! Очень рада, что Вы читаете меня, что этот автор Вам тоже стал близок. Вы тоже из тех авторов, что я когда-то открыла для себя и с тех пор уже не забуду. От души поздравляю Вас с Новым годом и Рождеством и желаю осуществления всех желаний, новых прекрасных стихов, замечательных встреч, счастливых событий!

Оставьте комментарий