RSS RSS

avatar

Елена Дубровина

Елена Дубровина — поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором ряда книг поэзии и прозы на русском и английском языках, включая сборник статей «Силуэты» Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975. A Bilingual Anthology», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3-х томах». М: Изд-во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для ВУЗов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатаются в различных русскоязычных и англоязычных периодических изданиях таких, как «Новый Журнал», «Грани», «Вопросы литературы», «Крещатик», «Гостиная», «Этажи». “World Audience,” “The Write Room,” “Black Fox Literary Journal,”, “Ginosco Literary Journal” и т.д. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Вела раздел «Культурно-историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала» и в редакцию журнала «Гостиная». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов. В 2017 году – диплом финалиста Германского Международного литературного конкурса за лучшую книгу года «Черная луна. Рассказы». Заведует отделом «Литературный архив» журнала «Гостиная».

Елена Дубровина: Публикации в Гостиной

    Елена ДУБРОВИНА. Две дороги Али Рахмановой

     

    1. КТО ТАКАЯ АЛЯ РАХМАНОВА

     

    В холодный зимний день 1991 года, когда за окнами дома мела тяжёлая февральская вьюга, в живописном швейцарском городке Эттенхаузене, в маленькой полупустой квартирке, в полном одиночестве, в возрасте 92 лет скончалась всеми забытая австро-немецкая писательница русского происхождения Аля Рахманова (настоящее имя Галина Николаевна Дюрягина). «Комната… была меблирована просто, точнее, не меблирована вообще: кровать, стол, два стула и русская шкура на полу вместо второй постели», – так описала жилье Али Рахмановой ее знакомая, Иоганна Шухтер. Кто же была Аля Рахманова, всё еще говорившая при жизни с русским акцентом? Какими дорогами прошла ее судьба, и какие события в ее жизни привели Рахманову из маленького уральского посёлка в швейцарский городок Эттенхаузен?

     

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. Две дороги Али Рахмановой'»

    Елена ДУБРОВИНА. О гибели Юрия Мандельштама. Из книги «Возвращение»

    Юрий Мандельштам. 1935 год. 

    Юрий Мандельштам. 1935 год.

    Фото из архива Мари Стравинской.

     

     

    «Не стоит обольщаться: подлинность и значитель- 

                                               ность поэта не всегда охраняет от забвения».

                                                                                                               Юрий Мандельштам

     

                                                                               Я сердце сжимаю руками.

                                                                               О, как неразборчивы мы!

                                                                               Отчаяньем, болью, стихами –

                                                                               Но только бы прочь из тюрьмы! (1)

                                                                                                               Юрий Мандельштам

     

    1. «Когда от крика станешь нем»

     

    Трагическая судьба поэтов и прозаиков первой волны эмиграции волнует и сейчас любителей русской литературы. Многие из них погибли во время войны, так и не дожив и не дописав своих лучших произведений, не успев рассказать миру о тех страданиях, которые пришлось им перенести на чужой земле. Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. О гибели Юрия Мандельштама. Из книги «Возвращение»'»

    Елена Дубровина. Черная луна. Рассказы

    Елена Дубровина. Черная луна. РассказыРассказы Елены Дубровиной поднимают вечные вопросы любви и одиночества, жизни и смерти, судьбы и случая, смысла жизни и важности творчества. Она рассказывает о влиянии поэзии и искусства на становление души, на наше отношение к тем, кого мы любим. Главные герои этих рассказов — поэты, художники и ученые, которые принимают трудные решения в поисках счастья, покоя и душевного равновесия.

    «Книга рассказов Елены Дубровиной состоит из пятнадцати новелл. Рассказы ее романтичны, хорошо продуманы психологически и драматургически, развязка порой нисходит на читателя как катарсис. У писательницы двойной дар – рассказчика и драматурга. Эти два больших дара и делают ее рассказы столь впечатляющими. Она влюблена в эпоху 30-х – 40-х годов прошлого века. Елена хорошо знает это «переломное» время и часто «десантирует» своих героев именно в эту эпоху» (Александр Карпенко).

     

    Электронную версию книги можно читать здесь.

    "Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present" 2017

    "Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present" 2017В 4-ый номер журнала "Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present" за 2017 год вошли стихи поэтов русского Зарубежья: Александра Радашкевича, Вадима Крейда, Веры Зубаревой, Яна Пробштейна, Елены Литинской, Натальи Крофтс, Норы Крук и Михаила Рахунова. Свои статьи представили — Алекандр Радашкевич о Г. Иванове; Александр Карпенко о В. Набокове, о Боратынском рассказал Вадим Крейд, Наталья Крофтс описала жизнь русской диаспоры в Австралии. В раздел прозы вошла повесть Норы Файнберг и рассказ Михаила Спивака. Широко представлен раздел "Литературное наследие". Здесь впервые печатается альбом Александра Гингера, в котором представлено около 50 поэтов. Статья Вадима Крейда повествует о литературном салоне Анны Элькан. О забытом художнике русской диаспоры, Владимире Одинокове рассказала Елена Дубровина. Четыре эссе литературного критика и поэта первой волны эмиграции Юрия Мандельштама рассказывают о судьбе романа во французской и русской литературе 30-х годов прошлого столетия. В отдел прозы вошел рассказ забытого прозаика Александра Гришина. 150-летие со дня рождения Константина Бальмонта отмечено серией редких фотографий.

    Электронную версию журнала можно читать здесь.

    Елена ДУБРОВИНА. Только одна жизнь. К годовщине смерти Ивана Савина (1899-1927)

     

    Иван Савин (1899-1927)Иван Савин. Рисунок Инны Лазаревой.

     

     

                                                                     Я в сердце впрыскиваю пряный

                                                                     Тягучий кокаин стихов.

                                                                                                              Иван Савин

     

    Из газеты «Возрождение», июнь 1937 г. 

     Из газеты «Возрождение», июнь 1937 г.

    Из газеты «Возрождение», июнь 1937 г.

     

    1. ПОСЛЕДНИЕ МИНУТЫ ЖИЗНИ

      

    Трагедия русского поэта, потерявшего родину, особенно была характерна для поэтов первой волны эмиграции. Имена их долго замалчивали в России, включая поэтов Белого движения, таких как, Арсений Несмелов, Николай Туроверов, Сергей Бехтеев, Игорь Воинов, Павел Булыгин, Иван Савин и многих других. Оказавшись вне России, они продолжали писать, находя спасение от пережитого в творчестве.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. Только одна жизнь. К годовщине смерти Ивана Савина (1899-1927)'»

    ПЕСНИ С ВОСТОКА СТИХИ ПОЭТОВ РУССКОГО КИТАЯ (Первая волна эмиграции)

    Ларисса Андерсен

     

    * * * * *

    Огоньки… огоньки… огоньки…

    Перезвон… Озаренные лица…

    Пламенеющий очерк руки

    И склоненные к свету ресницы.

    Ореол освещенных волос,

    Приоткрытые губы немножко

    И, застывшими каплями, воск

    На твоих полудетских ладошках.

    …Пробудился от вечного сна

    И упал преграждающий камень…

    Наверху, невидимкой, весна

    В синеве проплывает над нами.

    У складного поют алтаря,

    Что в затерянном времени оном

    «Смертью смерть победил». И земля

    Нарастающим плещется звоном.

    У плеча дорогой огонек,

    И глаза озаренные верят:

    Охраняет твой ласковый Бог

    И сиротку, и птичку, и зверя.

    Огоньки… огоньки… огоньки…

    И мелькающий свет на ресницах…

    Научи же меня без тоски

    Успокоенным сердцем молиться.

    Читать дальше 'ПЕСНИ С ВОСТОКА СТИХИ ПОЭТОВ РУССКОГО КИТАЯ (Первая волна эмиграции)'»

    Елена ДУБРОВИНА. Иван Умов: «Мы в скитаниях ничьи»

    Иван УмовПо-разному складывались судьбы русских поэтов, покинувших Россию после революции. Волна рассеяния прошла по многим странам. В скитаниях они искали свою новую родину, но оказавшись «за бортом», пытаясь выжить в тяжелых условиях эмиграции, приспособиться к новой жизни, по словам поэта Ивана Умова  (1883-1961), они оставались «ничьи» – людьми без родины.

    Нас в изгнаньи, в злой недоли,
    Сушит ветер, душит пыль.
    В снах мы слышим оклик в поле:
    «Чьи вы? Чьи вы? Не мои ль?»

    Вот в безлюдьи, в бездорожьи,
    Льем, как тучи, слез ручьи.
    На погостах – нивы Божьи.
    Мы в скитаниях – ничьи.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. Иван Умов: «Мы в скитаниях ничьи»'»

    Елена ДУБРОВИНА. Александр Андреевич Гришин (1892-1968). Новогодние воспоминания.

    Старая новогодняя открытка 1925 г., напечатанная в газете «Возрождение».

    Старая новогодняя открытка 1925 г., напечатанная в газете «Возрождение».

    Александр Андреевич Гришин Брезжит за окном рассвет – первый рассвет Нового 2017 года. В это утро мы вспоминаем своих родных и друзей, тех, которые рядом с нами, и тех, которых уже давно нет. Ничего не изменилось в человеческих сердцах за столетия – мы также страдаем, радуемся, любим, творим и мучаемся, на родине и – вне ее.

    Листая страницы памяти, давайте перейдем границы сегодняшнего дня и заглянем в то далекое прошлое, когда покидали пореволюционную Россию лучшие ее умы с мечтой о возвращении, но так никогда и не вернувшихся – ни в родной дом, ни на могилы родных и близких им людей. А ведь и у них было прошлое, куда они могли заглянуть, мысленно перелистать страницы воспоминаний, ведь их, этих воспоминаний накопилось так много у людей «без родной земли, разбросанных и рассеянных по всем уголкам» земного шара: «Мы беспредельной лентой печали и грусти обвили голубые, лазурные берега Босфора и Средиземного моря, свою грезу и сказку о свободной России мы унесли в знойную Африку, легендарную Индию и далекую Бразилию. Мы рассказали о своей тяжелой беде в Сербии, Болгарии и Чехии, и бережно скрывая свою тоску, изо дня в день, упорно работаем мы на заводах и фабриках, в шахтах и копях приютившей нас Франции. Бесконечно велика печаль, беспредельна наша русская тоска, но мы научились страдать и ждать, и в этом – наша сила, которая помогает нам переживать долгую, черную ночь и дожидаться радостного рассвета». Эти слова поразили меня своей острой печалью, и силой веры в «радостный рассвет», когда я перелистывала старые, пожелтевшие листки парижских газет 1925 года. Автор – Ал. Гришин. Статья написана почти 90 лет назад, накануне 1926 года. Кто же он Ал. Гришин? К сожалению, информации о его жизни немного. Он ушел в забвение, как и многие его соратники по перу.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. Александр Андреевич Гришин (1892-1968). Новогодние воспоминания.'»

    Борис ВЫШЕСЛАВЦЕВ. Париж. Рассказ (1923). Публикация Елены ДУБРОВИНОЙ

     

    Инна Лазарева. Улицы ПарижаНа дворе была весенняя ночь, тихая, ясная. Мы возвращались с тяги. Звезда Венеры указывала нам путь. Сколько русских охотников и мечтателей любовались вечерней и утренней звездой, слушая шум разлива, голоса лесов и полей! Они грустили, надеялись, любили, как и мы, и томились тревогою осеннего пробуждения… Мы шли молча, задумавшись, в том особом настроении, какое бывает только русской весною, с ее долгими сумерками и медленным таяньем снегов…

    Но дома сразу исчезла всякая тоска: приветливо пылала кухонная печь, и шла хлопотливая жизнь, подвластная домашним божествам. И так весело было отвечать на расспросы и рассказывать друг другу о том, как и с какой стороны тянули вальдшнепы и почему было неудобно стрелять, и почему не нашли того, который упал в осинник с горки.

    Ночевать меня поместили с Петром Ивановичем в маленькой комнате, где пахло сосной и сенными матрацами. Нас освещал красный отблеск углей. Было уютно, тепло и весело – впереди несколько дней полной свободы. Завтра пойдем шлепать по весенним лугам за утками. А сейчас наслаждаемся блаженным отдыхом и беспредметным созерцанием. В соседней большой столовой еще гремят чашками… Дом понемногу замолкает…

    – Хорошо? – спрашиваю я. Читать дальше 'Борис ВЫШЕСЛАВЦЕВ. Париж. Рассказ (1923). Публикация Елены ДУБРОВИНОЙ'»

    Елена Дубровина. Под звёздным небом Абиссинии. А. Рембо, Н. Гумилев, П. Булыгин, И. Хвостов

     

    1. АБИССИНСКАЯ МАГИЯ

     

                                                                                    Закружило меня, оторвало и кинуло,

                                                                                    Это было сильней, – я не мог не идти, –

                                                                                    Меня в Африке Красное море подкинуло

                                                                                    На прожженные солнцем пески Джибути.

                                                                                                                                                    Павел Булыгин

     

                    Магия далекой, прекрасной и загадочной африканской страны притягивала к себе своей первозданной тайной не только любителей путешествий, историков, но и поэтов, таких как А. Рембо, Н. Гумилев, П. Булыгин и И. Хвостов, жизни которых также магически переплетаются. И если имена Рембо и Гумилева нам хорошо знакомы, то русские поэты первой волны эмиграции – Павел Булыгин и Иван Хвостов незаслуженно забыты. Чем же так привлекала Абиссиния поэтов, и как их жизни взаимосвязаны между собой? Попробуем разгадать эту тайну.

    Читать дальше 'Елена Дубровина. Под звёздным небом Абиссинии. А. Рембо, Н. Гумилев, П. Булыгин, И. Хвостов'»

    Елена ДУБРОВИНА. «В часы ночные страшной пустоты…» Татьяна Штильман (1904-1984)

    Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская)Татьяна Владимировна Штильман (Мандельштам-Гатинская) – поэтесса первой волны эмиграции, незаслуженно забыта современниками так же, как и ее брат, поэт и литературный критик Юрий Владимирович Мандельштам, погибший в 1943 году в Польше, в одном из подразделений немецкого лагеря Освенцим.

    Биография Татьяны Штильман была похожа на биографии многих беженцев из русской пореволюционной России. Татьяна родилась в Киеве в 1904 году в семье секретаря правления Соединенного банка, Владимира Арнольдовича Мандельштама (1872, Могилев – 1960, Париж). Род Мандельштамов считался древним. В роду были выдающиеся поэты: Рахель (1), Осип Мандельштам, Юрий Мандельштам и Роальд Мандельштам (2). Один из членов семьи составил генеалогическое древо с ХI века и выяснил, что они – потомки РАШИ (Рабби Шломо Ицхак). Он был  величайшим интерпретатором Талмуда и писаний Царя Давида. Легенда семьи рассказана во вступительной статье Ури Мильштейна к книге известной еврейской поэтессы русского происхождения, Рахель.

                    Из Киева семья переехала в Москву, где и прошло детство Татьяны. Однако русская революция изменила всё в жизни семьи Мандельштамов. Оставаться в послереволюционной России становится опасно. Надо было любыми путями уезжать из страны. Наконец, в 1920 году семья покидают  Россию навсегда. Юрию было тогда 12 лет, Татьяне – 16.  Об отъезде подробностей не сохранилось.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. «В часы ночные страшной пустоты…» Татьяна Штильман (1904-1984)'»

    Елена ДУБРОВИНА. «Звучанье сфер». К 80-летию Вадима Крейда

    Вадим Крейд. Художник Алексей КоротюковС приходом в литературу новых имен забываются и уходят в небытие имена предшественников, их творчество и порой их нелегкие судьбы. Как мало знали мы в России о судьбах писателей, поэтов и деятелей искусства первой волны эмиграции. В России эта литература долгое время была под запретом. За рубежом эмигранты спорили о самой возможности выживания эмигрантской словесности. По замыслу своему она была литературой свободной, бесцензурной, богатой именами, забытыми на родине, так как эмигрантские писатели не приняли советский строй не только как политический и общественный, но и как строй, разрушающий духовные ценности. Найти и собрать вместе труды забытых литераторов первой волны эмиграции, рассказать об их судьбах стало целью жизни Вадима Прокопьевича Крейда, поэта, писателя и историка литературы, так как по его словам: «Эмиграция, как умела, оберегала и сохраняла духовные ценности, которые в Советской стране были запрещены и преследовались».

    Попав на Запад в 1973 году, Вадим Крейд взял на себя практически непосильную работу – поднять этот тяжелый пласт русской зарубежной истории, так как были «сделаны пока только робкие попытки написать историю этой литературы» (В.К.). Как результат этого труда, он издал больше 40 книг и антологий, таких как «Ковчег», «Вернуться в Россию стихами», «Духовная лирика русских поэтов», «Поэты парижской ноты», «Русские поэты Китая» и многие другие, включая только что вышедшую в американском издательстве Чарльза Шлакса, антологию поэтов первой волны эмиграции «Русские поэты Америки». В нее включены имена более 60 поэтов, многие из которых оставались до сих пор  забытыми.  Газетой «Книжное обозрение» был сделан рейтинг современной интеллектуальной литературы. Книги Вадима Крейда «Вернуться в Россию стихами» и «Воспоминания о Серебряном веке» заняли первое место.

    Впервые интерес к эмигрантской литературе появился у него еще в России, в Питере. Занимаясь в университете на отделении журналистики, а Ленинградской публичной библиотеке ему попалась в руки антология «Русская поэзия ХХ века» И.С. Ежова и Е. И. Шамурина, изданная в 1924 году. Каким образом эта антология не была изъята из библиотеки, как запрещенная литература, остается загадкой, так как в ней были имена Гумилева и других акмеистов, а главное – стихи поэтов-эмигрантов, навсегда покинувших Россию в начале 20-х годов. Вадим Крейд вспоминает: «Сразу запомнились и полюбились стихи Георгия Иванова, очаровала музыка его поэзии. А также, то свойство, которое акмеисты называли “прекрасной ясностью”. Было еще одно качество, которое я там уловил. И позднее, когда  познакомился со всеми его ранними сборниками, это я понял как  особенность, которую  назвал бы “светопись”».

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. «Звучанье сфер». К 80-летию Вадима Крейда'»

    Елена ДУБРОВИНА. «Песнь времени»: Владимир Дукельский, поэт и композитор

                                                                         

    В прошлом номере журнала «Гостиная» мы рассказали о трагической судьбе Бориса Поплавского. Однако судьбы поэтов первой волны эмиграции сложились по-разному:

     

                  В дурмане песни ресторанной,

    в огне, что трудно пережить,

    одни – погибли смертью странной,

    другие – научились жить…

    Евгения Маркова

     

                    И, действительно, война унесла много жизней – одни поэты погибли в немецких концлагерях, другие вернулись в Россию и погибли в сталинских лагерях. Судьба некоторых из них так и осталась неизвестной. Многим удалось избежать страшной участи. Революция, а затем война разбросали русскую интеллигенцию по разным странам и континентам, включая Америку, Африку, Австралию, Ближний Восток. «В США русская поэзия проявилась многообразнее, чем в других странах рассеяния… Броское отличие, как от европейской панорамы, так и от дальневосточной, видится в многоголосии, в разнообразии творческих путей и судеб», – пишет Вадим Крейд.

    Разные судьбы, разные страны, разные поэтические голоса… К некоторым поэтов первой волны эмиграции, попавших после войны в Америку, судьба была снисходительна, среди них были выдающиеся музыканты, такие как известный американский пианист Всеволод Пастухов, «бывший петербуржец, завороженный до конца своих дней атмосферой Серебряного века и лично знавший в годы юности М. Кузмина, Н. Гумилева, Г. Иванова» (В. Крейд); поэт и пианист Иван Умов, живший в Египте; американские музыканты Игорь Астров, композиторы – Александр Корона и Владимир Дукельский, писавший под псевдонимом Вернон Дюк.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. «Песнь времени»: Владимир Дукельский, поэт и композитор'»

    Елена Дубровина. Судьба поэта. О гибели Бориса Поплавского

    
    

    портрет Поплавского работы Инны Лазаревой

    Сегодня мы открываем новую рубрику в разделе «Литературный архив» под названием «Судьба поэта». Этот выпуск будет посвящен гибели одного из талантливейших поэтов первой волны эмиграции, Бориса Юлиановича Поплавского, о котором сейчас написаны статьи, книги, литературные эссе. Существуют различные версии его гибели, включая даже историю его таинственного исчезновения. Тайна Бориса Поплавского не только в его гибели, но также и в его загадочной, одаренной личности, в его творчестве – дневниках, поэзии, прозе. В 2015 году исполнилось 80 лет со дня его смерти. Имя Бориса Поплавского попало в длинный список рано ушедших из жизни поэтов русской диаспоры.

     

    «СОН И СМЕРТЬ, МОЛЧАНИЕ И ПАМЯТЬ…» 

    В начале 30-х годов в Москве вышла книга известного литературоведа Дмитрия Благого под названием «Три века» русской поэзии. В этой книге он приводит список рано погибших поэтов, составленный еще Герценом. Список этот позже пополнится российскими поэтами начала 20-ого века – Гумилевым, Есениным, Маяковским и т.д. Но не менее трагичной была судьба русских поэтов первой волны эмиграции, попавших на Запад. Судьба разбросала их по разным странам и континентам. Русские беженцы селились в Китае, Египте, Абиссинии (Эфиопии), Чехословакии, Польше, Германии, Франции и т.д. В 20-х годах центром расселения русских эмигрантов стал Париж. Судьба поэтов, живших и творивших во Франции, была особенно трагична.

    Читать дальше 'Елена Дубровина. Судьба поэта. О гибели Бориса Поплавского'»

    Искусанная мечта. По страницам старой эмигрантской периодики.

    На страницах журнала «Сполохи», который издавался в Берлине, и просуществовал только 3 года (1921-1923), печатались такие известные поэты, как Владислав Ходасевич, Глеб Струве, Николай Оцуп, Константин Бальмонт, Иван Бунин и др. Но иногда там появлялись и стихи молодых поэтов, которые, по словам Юрия Мандельштама, не всегда были грамотны «стихотворно», хотя он и пытался оправдать их некие поэтические срывы: «Но беда в том, что поэтическое восхождение – не прямая линия, и сбиться с пути очень легко». Вот так, ступая «по кудрявым откосам» в поисках своей искусанной мечты, сбились с пути и застряли у «Врат», «словно зебры полосатые», некоторые поэты, распятые «на кресте тоски», которые, однако, позже стали серьезными литераторами, и посему имен их мы называть не будем.

    Читать дальше 'Искусанная мечта. По страницам старой эмигрантской периодики.'»

    Первая волна эмиграции: Николай КУДАШЕВ (1903-1979)

     КУДАШЕВ Николай Всеволодович, поэт (1903, Кременчуг – 1979, Нью-Йорк) . Детство прошло на Украине. Юношей вступил в Добровольческую армию. К тому же времени относятся его первые стихи. Творческие попытки возобновились в Словении, где Кудашев жил в лагере вместе со своими товарищами по кадетскому корпусу, эвакуировавшемуся с армией Врангеля в ноябре 1920. Двадцать лет Кудашев прожил в Югославии, служил пограничником. В 1941 поступил добровольцем в русский Белый корпус. Был переведен в армию Власова. Попал в плен. В 1947 был арестован за выступление против насильственного возвращения в СССР русских беженцев. В 1949 переехал в США. В Нью-Йорке в течение многих лет был рабочим на пищеперерабатывающем комбинате. За годы жизни несколько раз утрачивал рукописи, и только выйдя на пенсию, постепенно восстановил некоторые из своих стихотворений. Они и составили его сборник «Тени» (1978). Оставшаяся после него тетрадь неопубликованных лирических стихотворений, вероятно, пропала. Юность, такая же, как у его дворянских предков, участие в боях и походах, символы русской славы – вот мир его поэзии. Он был из числа тех, кто мог искренне сказать о своем творчестве: «Пусть из этих обрывков моих песен узнают и поймут, как мы любили Родину и жили только думами о ней».

    Читать дальше 'Первая волна эмиграции: Николай КУДАШЕВ (1903-1979)'»

    Елена ДУБРОВИНА. Плакучая ива. Рассказ

    Питер Флор умер внезапно, в воскресенье вечером, накануне Нового, 1984 года. Чашка кофе осталась нетронутой на маленьком столике его просторного кабинета c широким окном, выходящим в зимний сад. Тетрадный листок бумаги лежал на полу возле кресла, где он обычно проводил вечера в одиночестве, погрузившись в глубокое раздумье о своей так и не сложившейся жизни. В тот самый момент, когда он начал свое путешествие в другой мир, Эльвира, его жена, суетилась на кухне, заканчивая последние приготовления к приходу дорогих гостей. Как могла она знать, что как раз в то время, когда она пекла пирог с грибами, её знаменитый муж умирал в своем кабинете, неудобно откинувшись на спинку старого кресла, а рядом на полу лежало неоконченное письмо к той единственной женщине, которую он всё ещё любил…

    * * * * *

    В их ничем не примечательной и спокойной жизни дневное чаепитие было важным событием. Особенно для его жены, когда она могла забыть о своих дневных заботах и безудержно щебетать о последних новостях, подхваченных у соседских кумушек. Что же касается его самого, то он каждый раз с нетерпением ждал подходящего момента, чтобы, наконец, укрыться в своей студии, подальше от её скучной болтовни.

    Читать дальше 'Елена ДУБРОВИНА. Плакучая ива. Рассказ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА. «ОТЧАЯНЬЕМ, БОЛЬЮ, СТИХАМИ…». СТАТЬЯ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНАЮРИЙ МАНДЕЛЬШТАМ

    Произведения искусства, будь то картина, роман или стихотворение – часть мира, часть духовного мировосприятия творца. В момент особенно острого внутреннего состояния, являющегося порой результатом внешних событий, рождаются поэтические строки. Трагизм общечеловеческий (война, революция, репрессии, потеря родины и т.д.) обусловливает трагедию индивидуальную. Русская революция и последовавшие за ней репрессии выхлестнули за пределы страны целое поколение российской творческой интеллигенции. В конце двадцатых, начале тридцатых годов, центр русской культурной жизни оказался в Париже. Там в Париже начало оформляться новое поэтическое течение названное «парижской нотой». «Сущность искусства, как всякого подлинного искусства, трагична… Сознание трагизма нашего положения явилось зерном, из которого выросло новое поэтическое мироощущение, так называемая “парижская нота”», – писал поэт и критик, Юрий Терапиано.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА. «ОТЧАЯНЬЕМ, БОЛЬЮ, СТИХАМИ…». СТАТЬЯ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● «СЛЕД ЗАТЕРЯННОЙ ЗВЕЗДЫ» ● СТИХИ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА

    Уснула земля, и свет заоконный погас,
    И песни умолкли в чужой колыбели снов.
    Засохшие листья покрыли дорожный атлас,
    И дождь барабанит по крыше мне азбуку слов.
    Загадочный мир опускает завесу времен.
    И завтра становится явью вчерашнего дня.
    Проснулась сегодня, не зная, что было вчера,
    Пытаясь дознаться, что было и будет потом.
    И шепчутся звезды – забытому сбыться дано.
    Прапамять мне дарит на память от детства ключи.
    И я вспоминаю о том, что случилось давно,
    Как тень, отражаясь от тающей в воске свечи.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● «СЛЕД ЗАТЕРЯННОЙ ЗВЕЗДЫ» ● СТИХИ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● БЕГСТВО ● РАССКАЗ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА– Пани разуме по-российску? – услышала она возле самого уха низкий мужской голос.

    Ветер дул с палубы в океан, унося с собой рассыпавшиеся польские слова. Она повернула голову и почти уткнулась лицом в чью-то белую свеже-накрахмаленную рубашку.

    – Пани разуме по-российску? – теперь голос звучал нетерпеливо.

    Она подняла голову. Возле нее стоял тот самый русский, который спорил утром с горничной так громко, что его искаверканные итальянские слова доносились до соседней каюты. Она кивнула холодно, не отвечая. Он, как бы не замечая ее нежелания продолжать разговор, удобно разместил свое огромное тело рядом с ней, тяжело опираясь на перила.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● БЕГСТВО ● РАССКАЗ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● ФРАНЧЕСКА ● РАССКАЗ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНАПоезд огибал гору, опоясывая ее своим телом, как изогнувшаяся змея спящего путника. Там за горой затихал закат, и отсветы его окрашивали воздух мягкими тонами от теплого розового до холодного сиреневого. А дальше за горой шла равнина, мелкие кривые кустики уродливо торчали из земли, равнодушные к той необычайной гамме цветов, в которой тонули их пожелтевшие состарившиеся верхушки. Краски исчезли внезапно за поворотом, и равнина погрузилась в густые серые сумерки. Дальше уже ничего нельзя было различить. Небо скрестилось с землей, слилось в одно ночное месиво, которое поглотило виденное и набросило тайну на землю, только что еще так нежно переливающуюся розовато-сиреневыми оттенками.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● ФРАНЧЕСКА ● РАССКАЗ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● ТАЙНОПИСЬ ВОСПОМИНАНИЙ ● СТИХИ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА Звонят колокола. Звонят. Собор Никольский.
    Орган. Иконопись и витражи.
    Плывут, плывут из детства миражи
    По льду Невы, прозрачной ленте скользкой.
    Спешат назад, где детство во дворе
    Играет в куклы с дворничихой Катей,
    И первый снег в венчальном, белом платье
    Оставит след в моем календаре.
    Витая роспись золотых икон,
    А нищий дьякон просит подаянья.
    И звон колоколов, как звон отчаянья,
    Напомнит вдруг кому-то о былом…

    * * *
    Палитра красок голубых
    уводит в густоту чернил.
    Сторожевой, ночной патруль
    мосты над Сеной перекрыл.
    Вдруг стихло все. И замер гул.
    В провале ночи, в тайне звезд,
    в уединении светил
    взошло ненастье на помост.
    И ночь в предутреннем венчанье
    скрестила вздохи в глубине…
    Так все еще болит во мне
    воспоминанье…

    * * *
    Ты разложила бы пасьянс.
    Но карты врут. Они пророчут,
    Что оборвется голос ночью
    И кончится земной романс.
    И странный мальчик из коры
    Сплетет тугую паутину,
    Как будто раму для картины
    В другие темные миры.
    Мурлычит ночь. Бездомный кот
    Один – он никому не нужен.
    Плывет легко по звездным лужам
    Зимы последней ледоход.
    Вкус ветра на губах, как мед.
    Пчелиный яд в глубоких сотах.
    Ты ожидаешь с неохотой,
    Когда зима в тебе умрет.
    Ты ждешь весны. Она и лето
    Опять играют в проферанс.
    Свет фонарей давно погас.
    По мостовой стучит карета
    И косманавт летит на Марс.
    Он в путь опять собрался долгий.
    А ты считаешь дни и годы,
    Танцуя вальс, последний вальс.

    * * *
    Не думать о смерти. Но ржавый замок
    Под утро скрипит, вызывая тревогу.
    Сварливая ночь повторяет урок
    И старый рюкзак собирает в дорогу.

    Как в комнате тихо. Смертельный покой
    Едва нарушает движение мысли.
    И тихо считает всю ночь метроном
    Часы и минуты — о жизни, о смысле…

    Я сплю и не сплю. Я парю над скалой
    На грани времен, и на грани бессмертья.
    Но рвется душа в неизвестность порой,
    Где в строчках стихов затерялись столетья,

    Где рифмы сплетают ажурную сеть,
    Где птицы давно щебетать перестали,
    И с ангелом белым сражается смерть.
    И море застыло, как будто из стали.

    Ночь ссорится с утром. Я слышу их брань.
    Засовы скрипят, как шаги по паркету…
    Завяла на солнце в стакане герань…
    Ночь старый рюкзак все таскает по свету…

    * * *
    Я открываю для себя
    метанье утвержденных истин.
    И колебание дождя
    в осеннем водопаде листьев.

    Я отрываю от себя
    корнями вросшую привычность,
    то отражаться от огня,
    а то гореть. И единичность,

    как одиночесто, близки
    в созвучности корней и смысла.
    В изгибе тонкого мазка
    линейность чувства бескорыстна.

    Я открываю каждый день
    дверь в тайнопись воспоминаний.
    И вижу – жизнь всего лишь тень,
    а память вымысел сознанья,

    как ель, истекшая смолой,
    сухие ветки в парке старом,
    И мы, увлекшись вдруг игрой,
    так мало думаем о малом:

    о том, что день давно погас
    в осеннем водопаде листьев,
    и Бог нас от себя не спас
    в буждающем хаосе истин.

    * * *
    Опять на скрипке ветер-Паганини
    Смычком луны выводит ля-мажор.
    И первый снег, как будто бы стажор,
    Рисует гамму многозвучных линий
    Широкими мазками ля-бимоль.
    И затихает мировая боль
    В пространстве одиноких ионид.
    Там скрипка плачет, там огонь горит,
    И опадает день, как лепесток,
    На тайные мерцания  планет.
    И замер у экрана человек,
    И ветер стих, и мир давно умолк.
    В ночном затишье звукам время спать.
    Уснули рифмы, ритмы и штрихи.
    Но пишутся мучительно стихи
    Смычком скрипичным в тонкую тетрадь.

    ОЖИДАНИЕ

    Какая четкая печаль
    мне разграфила вышиванье.
    Опять расстроенный рояль
    сгущает время ожиданья.

    Я не ищу забвенья в сне.
    Я просто жду, ломая пальцы.
    Звучит рояль. Живет во мне
    душа, распятая на пяльцах.

    * * *

    Напрасно плачет скрипкою метель
    В том городе, где я не родилась.
    И заметает снег и час, и день –
    Метет пургой в чернеющую пасть
    Не память, нет, а колебанье, вздор,
    Обрывычных речей водоворот,
    И Летний сад, и в куполах собор,
    И улиц старых резкий поворот.
    Мне все приснилось рано по утру:
    Свет фонаря, на набережной снег.
    А я одна по городу бреду,
    И  на снегу мой одинокий след.
    А над рекою тот бессмертный миг,
    Луча скольженье вдоль по полотну,
    И черного монаха резкий крик 
    Ночную разорвавший тишину.

    Воспоминанье. Детство. Юность. Дом.
    Окно косое на глухой пустырь.
    Здесь я жила. Вот лестничный проем.
    Мой дом, как Соловецкий монастырь.
    Иллюзии,  загадочный мираж.
    Скользит зима из сна в живую плоть.
    А я взбираюсь на шестой этаж
    Из завтрашнего для в сегодняшнюю ночь…
    Из коридора вьется дым сигар.
    Воркуют две старушки у плиты.
    На кухне закипает самовар.
    А дядю Ваню ночью увели
    В  тужурке старой  на косой покрой.
    Я вижу его мятое лицо,
    Когда вели из дома под конвой,
    И кто-то бросил розу на крыльцо.
    Погас фонарь. Закончилось кино…
    На черно-белом желтая луна…
    Так было с нами, но давным-давно,
    Когда зима по городу мела…

    * * *
    Луна, как липкая медуза,
    плывет в волнистых облаках.
    И красным ломтиком арбуза
    заходит солнце. Как монах
    стоит согнувшись дуб, на вечер
    набросив тень. Ночной мираж
    утриловский увековечил
    лучами тонкими пейзаж.

    На блюде сумерек осколки
    от лунных бликов. Только мгла,
    как будто острые осколки
    цветною нитью в облака
    втыкает, вышивая гладью,
    то млечный путь, то звездный след.

    Я над открытою тетрадью
    склоняю голову. И нет –
    ни легкости, ни вдохновенья,
    ни грусти от наплыва чувств…

    Лишь только раной откровенья
    тревожит  ночь дыханье муз…

    * * *
    Устриц кормил океан неспокойный.
    Книгой открытой ложилась волна.
    Солнце дрожало от летнего зноя.
    Пенясь, купалась с рассветом луна.

    Лето прошедшее ленью плодилось.
    Мокрые тучи текли на песок.
    Прошлое было и прошлое длилось.
    След на песке все еще его не просох.

    Плавились звезды, стекая в овраги,
    Лентой широкой струилась тоска.
    Гнал ее ветер в огромной упряге
    И неизвестно зачем и куда.

    Помню дорогу из вязкости лунной.
    Осень по ней одиноко брела.
    Отблеск холодный и свет полуумный
    Звали с собою меня в никуда.

    Плавилось лето на крыше печально.
    Медом стекая, как липкий досуг.
    Было понятно еще изначально —
    Мир – это прошлого замкнутый круг…

    * * *
    Острова моей памяти, будто кристаллы, 
    вплетенные в легкие ткани минут,
    когда где-то тебя еще любят и ждут,
    и тебе еще нужно от жизни так мало —
    привкус осени с солью на липких губах,
    поцелуй снежных хлопьев, и взмах
    крыльев белых, и долгий полет в никуда,
    где рождается ночью из снега зима,
    где весна за горою живет и томится,
    и строка вышивает в тетради страницу
    старой ручкой с гусиным пером.
    Но расстаяло солнце за тонким стеклом.
    Жизнь на финишной ленте. Два шага вперед…
    Тает память, как снег, на развилке дорог…

    * * *
    Все та же комната повернута углом,
    где краски преломляются в пространстве.
    Осенний луч, с дневных вернувшись странствий,
    затих в себе, в дверной уйдя проем.

    Я думаю, как часто недоступно
    понять нам то, что кажется простым.

    А дождь идет, стуча по крыше скупо,
    как будто чувством угадав шестым
    всю тягостность пустого безрассудства,
    невысказанность видимых причин.

    Как в эту осень вкрапленные чувства,
    я думала, что ты легко раним.

    Но ночь сфальшивила, ускорив ритм событий,
    подлив зелья в малиновый настой,
    наполнив комнату космической тоской,
    и каждый нерв, болящий по наитью,
    и каждый недосказанный совет,
    непринятый, процеженный сквозь сито,
    и как-то странно, будто деловито,
    тобою вдруг оборванный сонет…

    * * *

           Мы вернемся, если будем живы, 
           Если к дому приведет Господь.
                                                      Иван Елагин

    По комнате мечутся снежные блики.
    В извилинах складок затеряны рифмы.
    И памяти странно-скользящие лики
    Звучат музыкально-замедленным ритмом.

    Сон раненой птицей  повис над вселенной.
    Глаза, словно звезды, их взгляд неподвижен.
    Две тени скрестились на белой постели.
    Их шепот и шорох чуть в сумерках слышен.

    Как мрачен дороги изогнутый стержень,
    Едва освещенный безлунною ночью.
    Но контур на стенке. И холодно сдержан
    в морозных тонах чей-то профиль нечеткий.

    И я возвращаюсь. По памяти скользкой,
    По тонкому льду зазеркального детства
    Спешу к незнакому городу в гости.
    Но память упрямо застыла на месте.

    Как сморщилось утро, совсем постарело.
    Осунулись улицы, лица прохожих.
    И города сонное легкое тело
    На пропасти черное тело похоже.

    А в сумерках тает янтарная лунность.
    Как в кадре из фильма, бледнеют виденья.
    Гуляет по Невскому старая юность
    Обняв голубое свое приведенье.

    Прощаюсь навечно. И грустно, и горько.
    Пора просыпаться, но тянет обратно,
    Где память и юность, и детства осколки…
    Все это куда-то ушло  безвозвратно…

    ЦВЕТОМУЗЫКА

    Рисую музыку в багрово-красном тоне,
    Симфонию тяжелых голосов.
    Творение из акварельных снов,
    На голубом и темно-синем фоне.

    Я ноты расставляю по рядам,
    Где за мажором следует минор.
    Я завяжу о жизни разговор.
    И грусть, как гроздья лунные раздам.

    Цветные звуки спят на полотне,
    Их акварельный сон — на мягком ложе.
    Как музыка на живопись похожа,
    Где буйство красок плавится в огне.

    Дух Мировой вольется в косный бред.
    Сольется мир в экстазе тишины.
    Мистерия, безумие и сны…
    И Прометей – несущий людям свет.

    Я музыку рисую на листе.
    И в каждой ноте — мистики начало.    
    А в черном цвете — ночи покрывало.
    И в синем – звуки неба. Как во сне    

    Метель играет на последней ноте.
    И спит под снегом белая печаль.
    И музыка родится невзначай
    В высоком поэтическом полете.

    * * *
    Есть скрытый смысл в поступках и словах –
    подтекст интуитивно одинокий,
    как даты на чужих календарях,
    в чужих стихах непонятые строки.

    Открытости неведомый порыв
    нам дорог, как Ромео и Джульетта.,
    но осени непрорванный нарыв
    мы предпочтем болтливой скуке лета.

    Уходит время в сети пауков,
    сплетенных из мирских тончайших свяязей,
    и памяти таинственный покров
    расшит словами, как больною вязью.

    Есть скрытый смысл в неузнаваньи чувств,
    в сокрытости загадочных начал,
    где мир внутри так оголенно пуст,
    а мир вокруг так бесконечно мал.

    * * *
    Птицы по небу летят, а их крылья из стали.
    Ветер срывает с деревьев осенний парик.
    Листья затихли и будто шуршать перестали.
    Плачет ребенок и тихо смеется старик.

    Громко скрипят на весу вечерами качели.
    Ветер за окнами водит скрипичным смычком.
    А на рояле играют последнию песню метели.
    Вяжет зима кружева деревянным крючком.

    Холодно небу под тонким ночным одеялом.
    Стонет тоска и печалится в клетке скворец.
    В вазе холодной стеклянные розы завяли.
    Старый цыган нагадал, напророчил  конец.

    Улицы тонут в размытых мазках акварелей.
    Розовый луч затерялся в палитре цветов.
    Хрупкое солнце расстаяло в снежной постели.
    Молятся люди и просят прощенья богов…

    Кажется будто бы мир вдруг застыл в ожиданьи.
    Реки замерзли и в сталь превратилась вода.
    Тайнопись памяти, с прошлым навеки прощанье,
    Вспышка сознанья — последний полет в никуда…

    ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

    Наши ссоры и наши печали,
    как лучи разбежались по полкам.
    И при каждом ударе колком –
    лунный свет на предельном накале,
    словно небо пронзивший ток
    наших душ, освещенных извне…

    Каждый луч воскрешает во мне
    несложившийся ритм строк…

    Разрушается лунный диск
    в треугольном вечернем свете.
    У судьбы моей на примете
    мной воздвигнутый обелиск
    справедливаости наших ссор,
    погрешимости двух сплетений.

    В лунном свете слились две тени
    всем светилам наперекор.

    * * *
    Не дожидаясь зимних холодов,
    Не дожидаясь милости Богов,
    Пока беду не предсказал пророк,
    Пока закат не осветил порог,
    Молиться буду мудрости планет
    И быстроте несущихся камет,
    Когда взорвется как огонь восток,
    И голос правды станет одинок.
    Вливая капли черного зелья
    В кувшин разбитый ровно пополам,
    Однажды душу дьяволу продам,
    Чтобы вертелась по оси земля.
    Но руку к солнцу протянул аллах,
    И солнце превратило землю в прах…
    О, этот странный мир и громкий стон
    Чужие голоса со всех сторон…
    Чужие лица и чужой мудрец
    Пророчит скорый на земле конец…

    ЗА ЧЕРТОЙ НЕВОЗВРАЩЕНИЯ

    У каждого своя судьба
    начертана на звездной дате.
    А я пою о невозврате,
    о том, что мне не пересечь черту,
    черту невозвращенья,
    и что умру, не попросив
    за все грехи свои прощенья,
    и что творенья ремесло
    меня от боли не спасло,
    и не достигнута вершина
    всего на два, на два аршина.

    Украдкой оглянусь назад:
    быть может, там таится ад,
    за той чертой невозвращенья,
    где все остались непрощенья,
    непрнимания аккорды,
    где перерезана аорта
    в движенью к счастью,
    и над властью,
    над Божью властию не властна,
    судьба, которую напрасно
    переломить пыталась я.

    По острию, по срезу бритвы,
    шепча забытые молитвы,
    иду вперед, не сознавая,
    что в тайне вечного движенья
    есть элемент невозвращенья. 

    СТРАНА «ВОСПОМИНАНЬЯ»

    Горький запах
    теплой свежестью
    охладил лицо и тело.
    Память как бы потеплела
    Под лучами зимней нежности,
    вышивая тихим шепотом
    на экране бело-шелковом
    и закаты, и рассветы,
    странно канувшие в Лету.

    Стало страшно. Как улитку,
    я толкаю память в пропасть.
    Прошлое…Никто не спросит,
    не узнает. Я накидку
    опущу на то, что было…

    Утро в чайнике остыло…
    Разноцветные осколки
    улеглись на пыльной полке
    отголосками сознанья
    из страны «Воспоминанья».

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● «И ПИСАТЬ ДО СМЕРТИ БЕЗ ОТВЕТА» ● ЭССЕ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА БОРИС ПОПЛАВСКИЙ: К 75-летию со дня гибели

    «Ничто, буквально ничто меня не радует… Смерть – небытие. Тоже и в Боге. Я понимаю Его как невероятную жалость к страдающим, но что толку, если сама жизнь есть мука.» Такую посмертную запись оставил в своем дневнике поэт Борис Поплавский.

    Неожиданная и странная смерть тридцатидвухлетнего поэта потрясла Русский Париж. Было ли это самоубийство, убийство или случайная смерть – никто не знал. «Я помню смерть мне в младости певала:/Не дожидайся роковой поры» (Б. Поплавский). Писали, что он был отравлен чрезмерной дозой наркотиков каким-то монпарнаским проходимцем, не то русским, не то болгариным, который побоялся умирать в одиночку, и потому прихватил с собой Бориса.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● «И ПИСАТЬ ДО СМЕРТИ БЕЗ ОТВЕТА» ● ЭССЕ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● МАТЬ МАРИЯ ● ЭССЕ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА

    ЗВЕЗДА ДАВИДА                                 

    Два треугольника – звезда,
    Щит праотца, отца Давида,
    Избрание – а не обида,
    Великий дар – а не беда.

    Израиль, ты опять гоним.
    Но что людская воля злая,
    Когда тебе в грозе Синая
    Вновь отвечает Элогим!

    Пускай же те, на ком печать, 
    Печать звезды шестиугольной, 
    Научатся душою вольной 
    На знак неволи отвечать.

    Читать дальше 'ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● МАТЬ МАРИЯ ● ЭССЕ'»

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА ● ЗАРИСОВКИ ● СТИХИ

    ЕЛЕНА ДУБРОВИНА Заговорилась ночь и по ошибке
    Не уступила места для рассвета.
    И шар земной, блестящий, как монета,
    Еще лежал в ладонях ночи липкой,

    Когда рассвет стал пробиваться скупо.
    В тумане гор молочного оттенка
    Вздымалась утра голубая пенка,
    И новый день просвечивал сквозь лупу.

    Смещались представления границы
    О жизни, смерти, времени рожденья,
    И в запоздалом утреннем движенье
    Прильнули к небу две забытых птицы.

    2

    А город спал. В сгущающейся мгле
    Метались сны удушливо и жадно.
    И падал снег и падал беспощадно
    Холодным телом прикипев к земле.

    Ночная успокоенность плыла,
    Ее кружил спиралью тонкой ветер.
    И сквозь узор заснеженный стекла
    Размытый город был едва заметен.

    Два силуэта прорастали сквозь
    Бессоницы дымящую отраву.
    И будто сталью приковал мороз
    К холсту земли обнявшуюся пару.

    3

    Портьеры тяжесть, сильная рука,
    свинцом холодным на плечо легла…

    Я с болью отвергаю каждый раз
    простую мысль, что смерть сильнее нас,
    что в облаке, похожем на крыло,
    есть обреченность. И мое окно –
    всего лишь рама, узкий выход в быт,
    который тучей черною размыт.

    И что по обе стороны стекла
    есть тайна света и густая мгла….

    4

    Oпять забуду, где и как
    Скрестились линии в миноре.
    И солнца золотой пятак
    В осеннем прячется уборе.

    В плывущем облаке тоска
    На землю льется легкой вязью.
    Развязка к сумеркам близка,
    Не связанным мирскою связью.

    Я в них улавливаю тьмы
    И света осени интриги,
    Где в оболочку пустоты
    Дождь мелко вкрапливает блики.

    Ложатся краски на сукно
    Размытыми штрихами века.
    И смотрит грусть ко мне в окно
    Тяжелым взглядом человека.

    5

    Все что цыганка гадала на картах
    Стало несбыточно долгой дорогой.
    Вместо волшебницы – демон крылатый
    Камни бросает под гребень отлогий.

    Ветер смеется над дамой крестовой,
    Солнце злорадствует облаку в тучах,
    В книге открытой, где царствует слово,
    Вечер родится метелью колючей.

    Жаль мне прошедшего, старого, вечного,
    Лиц обрамленных в овальные рамы,
    Будто бы ищем мы в памяти встречи,
    В снах открываем мы старые раны.

    Зимние, ломкие, снежные,  сонные
    Буквы слагаются в строки неслышные,
    И исчезает за рамой оконною –
    Стих незаконченный… памяти вспышка…

    6

    Где шум шагов беззвучен, как сонет,
    И черный дождь набросил тень на свет,
    Затеряна в пространстве временном,
    Летит душа, как птица за окном.

    Пылинкой легкой улетает в путь
    Изведать неизведанную суть,
    Познать след звездный в облачном миру
    И возвратиться в дом, где я живу.

    7

    Бьется сердце в клетке громче, громче.
    От дыханья тает снег в окне.
    Это вечер что-то шепчет ночи,
    Это день печалится во сне.

    Обнимает сонный голос лица.
    Снегопад из звезд покрыл луну.
    За восходом полетела птица,
    Чтоб вернуться радугой к утру.

    Писем незаконченные строчки
    Шелестят. Их слушает метель.
    Облаков заснеженные точки
    На мороз отбрасывают тень.

    День невинно клонится к закату.
    Снова ночь в обнимку спит с землей.
    Может быть заснежье виновато…
    Стало сердце свечкой восковой.

     

    Solitude tanya_sm