– «Дорогая Лиля, как тебе живётся и пишется в ближнем зарубежье?», – так мне всегда думается, перед тем, как отправляю тебе краткую записочку с вопросом о тебе и твоих, и получаю в ответ такую же, с радостью и облегчением читая, что всё в порядке. И тут же думаю, как хорошо, что этим лаконичным и конкретным электронным стилем справки не ограничивается наше общение. Сегодня можно набрать твоё имя в журнальном зале и сразу погрузиться в твой совершенно необычный мир. А это уже роскошь общения. Необычность твоего художественного пространства растёт с годами. Взять хотя бы твою последнюю повесть «Не стой под небом, отойди!», опубликованную в восьмом номере «Звезды» за прошлый год. Как возник замысел этого произведения? Какие художественные и социальные задачи ты решала для себя, работая над ним?

– Дорогая Вера, признаться, я совершенно не умею ни оценивать, ни анализировать то, что пишу. Ты прекрасно знаешь, что стихи рождаются сами собой. Это, если помнишь, гениально описано у Борхеса в «Сообщении Броуди», где он говорит о вымышленном первобытном племени иеху: «…примечательностью племени являются поэты. Бывает, кто-нибудь выстроит в ряд шесть-семь слов, обычно загадочных, и, не будучи в силах сдержать себя, начинает выкрикивать их, встав в центре круга…» Прозаиком я стала, никуда не уйдя от своих стихов, продолжая их в несколько иных ритмических конструкциях. По большей частью моя проза ритмизована, иной раз ее герои просто даже сбиваются на стихи, на созвучия. Этот способ организации текста тешит себя иллюзией возможности обойтись без сюжета. Метафоры, сравнения, детали растаскивают по нитке центральную линию, – как кажется автору, обогащая ее, а может быть, на само деле – запутывая.

Но как раз в повести, о которой ты говоришь, есть весьма внятный сюжет, что мне удается очень редко. И что совсем уж невозможно – он возник из реальной жизненной ситуации. Я ехала в такси ночью по Исаакиевской площади в Петербурге. Машину остановила полиция. Таксист вышел, пересел в полицейский фургон, долго вел переговоры. Потом вернулся и рассказал: составили протокол, что он сбил человека (хотя площадь была совершенно пустынна!) Впрочем, написали, что сбитый никак не пострадал; взяли с таксиста штраф – 10 000 рублей (у него как раз была эта сумма!) А остановили его из-за того, что он пересек двойную сплошную линию – за это могли лишить прав на четыре месяца. То есть, понимаешь, за сбитого человека – штраф, и поезжай дальше, а вот за пересечение линий – отдавай права. А каково таксисту четыре месяца не работать? Он согласился на то, что ему предложили…

Я уверена, что писатель попадает только в те истории, которые соприродны его сочинениям. Я вечно попадаю в такие абсурдистские анекдотические невероятные положения. Я сразу представила: у меня, у пассажира, требуют свидетельскую подпись, мол, и правда кого-то сбили. Потом я возвращаюсь домой, а наутро ко мне приходит…сбитый человек…

Так и начинается повесть, внутри которой никак нельзя понять, чем же отличаются реальные обстоятельства от вымышленных; более того, в вымышленные истории верится гораздо больше, чем в реальные. Это даже не повесть, а сценарий, где много диалогов, люди пытаются услышать и понять друг друга, войти в невероятные миры друг друга, поверить в реальность абсурда, который постепенно обрастает все более убедительным бытом.

Мне кажется, мы так и живем сегодня: почти все время восклицаем: нет, этого не может быть, нет, это ведь шутка, обман?! А «это» не шутка, «это» так и есть.

– Меня, как одесситку, всегда восхищает, наряду с твоей почти фантасмагорической образностью, блестящее чувство юмора, которое вплетается в драматичное повествование, по-особому оттеняя его и поднимаясь над ним. Это приём или философия жизни?

– Мне кажется, что повод для трагедии всегда есть одновременно и повод для комедии. Я помню, как мы хоронили горячо любимого отца моего близкого друга. На кладбище я держала моего товарища за руку, тревожилась за него. И вдруг в самый трагический момент он захихикал. И не мог остановиться. Окружающие решили, что с ним истерика. А он в это время просто увидел соседнее надгробие: очень неумело выбитый в мраморе велосипед и стихи: «Ты не успел постигнуть жизни сложность, беспечность заменила осторожность». Дикая трогательная пошлость заставила его, профессионального писателя, засмеяться…

Конечно, это пример простой и «чистый», но, по сути, все человеческие пороки, доведенные до вершины, до совершенства вдруг обнажают свою опереточную сущность. И мне больше всего нравится эта абсурдистская или сюрреалистическая грань, за которой, скажем, муж просит свою умирающую жену познакомиться с его любовницей, которая так мила, что решила назвать их будущего ребенка в честь умирающей. Впрочем, и сама умирающая может еще подразнить любовников тем, что она не умрет, а потом успокоить, мол, обещала умереть, значит, умру… Или, например, в театре кто-то заболевает раком, его жалеют, но так как там принято завидовать, то и завидуют, и завидуют до такой степени, что тоже заболевают, начинается эпидемия; только одна героиня не заболевает по случаю свой беременности. Но до нее никому нет дела, поскольку – родит, уйдет на время из театра, роли будем делить без нее.

Кстати, на одном из творческих вечеров я читала очень резкий, страшный цикл рассказов о театре. Были в зале актеры, мои друзья и приятельницы. После вечера они, люди впечатлительные и отменно воспринимающие тексты на слух, стали мне говорить, что во многих рассказах узнали себя или своих коллег, узнали сюжеты. Я растерялась и стала страстно их заверять, что все совпадения более чем случайны! А они отвечают: «Как жаль! Так, значит, мы не войдем в литературу?!»

– Как тебе видится современный мир? Не в смысле международных событий, а в плане человеческих отношений. Какие тенденции тебя, как писателя и человека, волнуют, настораживают и побуждают к размышлениям?

– Двадцать лет назад, когда кончилась советская власть, я поверила в свободу. В то, что теперь всё будет по-другому. А оказалось, что ничего не поменялось, всё осталось по-прежнему. И это «прежнее» в новых условиях, мимикрируя, стремительно уничтожает ту культуру, которая была мне дорога, и внутри которой я прожила всю свою жизнь. Пришла культура, лишенная эмоциональной составляющей. В том смысле, что ее создают авторы, которым некогда страдать, сомневаться, терзаться, любить, ревновать. У них нет своей жизни, судьбы, испытаний, они делают искусство не из себя самих, но из других людей – тех, кто послабее, кто готов отдать им себя на органы, кого приучили публично рассказывать о своей нехитрой, исполненной пьянства, бедности и преступлений жизни. В кино, в театре, в книгах я все время наблюдаю жизнь недолюдей, описанных недочеловеками…

– Театральность – одна из сторон твоих произведений. Когда я читаю твои вещи, в частности, и последний роман, я вижу происходящее в сценическом пространстве. Какую роль играет театр в твоей творческой судьбе?

– Я обожаю театр. Обожаю его лживость, притворство, тяжелый труд, партнерство, предательство, пошлость, ночную электрическую жизнь, жертвенность и готовность за роль сделать все что угодно – умереть или убить. В реальной жизни люди тоже притворяются, но делают это непрофессионально, самодеятельно, удручающе скучно. Виртуозно это делают только профессионалы. Артисты похожи на детей в приюте, прижимают носы к окнам в ожидании режиссера: придите, возьмите, усыновите. Очень часто их берут, чтобы истерзать, использовать и бросить. Так и они при случае зарежут благодетеля. На них нельзя за это сердиться. Я очень хорошо себя чувствую в актерской среде: они бегут от жизни в роли, я бегу в тексты. Они переменчивы, летучи, но в любом возрасте молоды, театр возраста не знает, так и мне ведь не хочется с ровесницами обсуждать внуков!

– Мне кажется, что это переплетение театра и прозы у тебя создаёт какой-то новый под-жанр, граничащий с драматургией, но отличный от неё.

– Да, точно. Я часто пишу коротенькие рассказы-диалоги, две страницы, но там целая пьеса с характерами и разговором о самом главном. Только что кончила рассказ-пьесу «Рыба-Кармен». Диалог мужчины и женщины. Он говорит почти стихами, воображая себя гладиатором, запутавшимся в смертоносной сети; описывает алый песок цирка, говорит, что вместе с ним в эти сети попалась Рыба-Кармен, танцующая и приподнимающая оборки своего хвоста, будто юбочку. А женщина в это время просит его принести ей стакан воды, она не может встать, говорит, что вот пришла старость, и подай мне стакан воды, потом она просит хоть что-нибудь поесть, не хочется ей умирать натощак… А он знай рассказывает о Стиксе, который скован льдом, и можно рыбачить на льду, сделав лунку… А она говорит, что съела бы рыбки…. В какой-то момент он начинает ее слышать, отвечает ей, перечисляет свои обиды, главная из которых – что она, жена, будучи рыбой, не хочет станцевать для него…

Мы все знаем такие привычные диалоги мужа и жены, проживших вместе жизнь, попрекающих друг друга несущественными мелочами, возведенными ими в ранг символов. И когда один умирает, то другой продолжает выяснять с ним отношения. Один говорит стихами, второй прозой, один трезв, второй пьян. Два ли человека в этой пьесе или один, выясняющий отношения со своим воображением? Когда такие рассказы читает хороший актер, зал хохочет…

– Ну, а теперь хотелось бы вернуться к тому мысленному вопросу, который я тебе задаю. Итак, как тебе живётся и пишется в ближнем зарубежье? Чувствуешь ли себя в каком-то смысле оторванной от своих российских собратьев по перу?

– Знаешь, на все эти вопросы я ответила для себя довольно давно. Мне, наверное, нравится быть всем и везде чужой – такая форма отстаивания своей свободы, от отсутствия которой я долго страдала и в семье, и в социуме. Я хорошо знаю эстонский язык и культуру, но никогда не называю себя эстонкой. Здесь мой дом, мой эстонский быт, мои эстонские привычки и мои эстонские друзья. Но моя родина – русский язык и русская литература. При этом я не называю себя русской, я русская по культуре, по языку, по профессии, по страсти, по физическому наслаждению от чтения русских стихов, любимой прозы. Я в общем-то не считаю себя и еврейкой – я еврейка по крови, по готовности за нее поплатиться жизнью и так далее, но я православный крещеный человек, хотя истовой веры и нет во мне. Всякая национальная тема мне скучна, одержимость национальная и религиозная – отвратительны. По счастью, я много лет дружу с прекрасными российскими писателями и не чувствую ни малейшей оторванности от них – у нас, конечно, разный быт, нас разделяют смешные мелочи, но это было всегда, и когда мы жили в одном государстве. Мелочная разница не разъела нашей дружбы. В Питере живет моя дочь, внук, мы часто ездим друг к другу. Как знать, не помогают ли границы идеальным дружбам и нежному родству: нельзя слишком близко подходить к другому человеку…

– Как бы ты охарактеризовала писательскую жизнь в Эстонии? Ты ведь говоришь и читаешь по-эстонски, занимаешься переводами. А есть ли обратная связь? Насколько хорошо твои эстонские коллеги знают твоё творчество?

– У меня на эстонском вышли две книги эссе, которые были очень хорошо приняты. Я выступаю в эстонских газетах как публицист, веду телепередачу на двух языках. Но только сейчас готовится к изданию первый перевод одного моего романа на эстонский язык. Эстонские коллеги говорят, что меня перевести невозможно. Вот одна переводчица взялась и подписала с издательством договор. Но многие эстонцы читают мои книги на русском…

Писательская жизнь необыкновенно активна, проходят регулярные писательские среды в Союзе писателей, презентации книг, обсуждения, чтения, выступления, но я практически не принимаю участия в этих мероприятиях. Хожу только к самым-самым близким на презентации; даже на съезды наши писательские не хожу, хотя они проходят в соседнем подъезде. Мои эстонские коллеги много ездят – в Финляндию, Швецию, другие страны Балтии, но я езжу только в «русскую» сторону, к своему языку. Гораздо больше ценю общение вдвоем, втроем, вчетвером; к порхающим разговорам стала с годами равнодушна.

– С кем из своих коллег ты поддерживаешь творческие отношения?

– Творческие отношения возникают в связи с совместной работой, скажем, я перевожу кого-то, мы встречаемся, обсуждаем нюансы текста, или меня переводят – опять есть повод для встречи и обсуждений. Почти каждый год летом я руковожу какой-нибудь литературной двуязычной постановкой – поэтическим спектаклем с участием русских и эстонских актеров. Работа на телевидении – постоянное общение, за четыре года у меня в передаче побывало более трехсот деятелей культуры Эстонии…

– Ощущаешь ли ты влияние эстонской литературы на своё творчество?

Несомненно. Изначально в моих стихах были какие-то чуждые русской литературе черты, которые присущи европейским сочинением и моментально распознаются русским читателем. Русская литература – если говорить очень общо – всегда ищет и находит причины человеческих бед и несчастий, европейская исходит из того, что человек несчастен по определению, в русской литературе есть строжайшее деление на поэзию, прозу, эссеистику, в европейской эти жанры спокойно перетекают друг в друга. А кроме того, влияет ведь и вид из окна – у меня там лютеранская церковь Нигулисте, низкое вечно серое небо, булыжные мостовые, крохотные пространства…

– Поделись своими планами на будущее. Что в твоей творческой мастерской?

– Заканчиваю цикл рассказов. Хочу написать воспоминания о Валерии Золотухине, который был не только выдающимся артистом, но и замечательным писателем.

– Удачи и вдохновения тебе!

Интервью вела Вера ЗУБАРЕВА

__________________________________